Сплочению новой американской нации немало способствовал такой фактор, как национальная пресса и распространение массовой культуры. В Европе газеты возникли в среде образованного дворянства и отражали взгляды правивших верхов. Американская пресса имела традицию независимого и критического отношения к власти еще со времен Бенджамина Франклина и его «Филадельфия газетт». Джозеф Пулитцер, владелец «Сент-Луис пост диспэтч» и «Нью-Йорк уорлд», был иммигрантом из Венгрии, который начинал простым репортером. Главный газетный магнат Уильям Рэндолф Херст, создавший желтую прессу (хотя у него работали Марк Твен и Джек Лондон), был сыном миллионера, поднявшегося с низов и сколотившего состояние на добыче угля и скотоводстве. Пресса скрепляла многонациональную страну единым языком и культурой, выработав отличительный американский стиль — скептический, оптимистический, романтический, патриотический, пафосный и тут же сухо высмеивающий чрезмерный пафос.

Начало формирования полноценной бюрократии, распространившей свою юрисдикцию на всю территорию страны, Фукуяма относит к принятию закона Пендлтона в 1883 году, а создание современного европейского государства — только к окончанию Второй мировой войны. Тремя основными особенностями политической системы США по сравнению с другими демократиями политолог называет: значительно большую роль законодательной и судебной власти в ущерб исполнительной; сильное влияние групп интересов и лоббистов; «ветократию» — возможность отмены решений одной ветви власти другими ветвями. «Американская политика на протяжении большей части XIX века была чисто клиенталистской. Политики мобилизовали избирателей обещаниями личных привилегий, иногда в форме небольших услуг или прямых выплат наличными, но чаще всего — через предложение работы в государственной бюрократии, например, в почтовой или таможенной службе. Такая легкая возможность распределять патронаж имела большие последствия в виде официальной коррупции, при которой политические боссы и члены Конгресса извлекали выгоды для себя из ресурсов, которые они контролировали»[206]. Запомним эти особенности, которые к сегодняшнему дню, как мы увидим, обернутся слабостями Америки.

Конец XIX века стал «золотым» для политических партий. Их организационные структуры и внутренняя дисциплина были наивысшими за всю американскую историю, как и явка на выборы, доходившая да 82 %.

Героическое наследие Гражданской войны, прочная финансовая поддержка со стороны бизнеса, протестантской церкви позволяли республиканцам во второй половине XIX — начале XX века оставаться партией большинства. «Великая старая партия», как стали называть республиканцев в конце XIX века за былые заслуги времен Гражданской войны, все больше превращалась в партию бизнеса, в оплот консерватизма, главную поборницу свободного предпринимательства. Электорат Республиканской партии состоял тогда из мелких и крупных предпринимателей, привилегированной части рабочего класса, фермеров. Ей отдавали предпочтение американцы североевропейского происхождения, принадлежавшие к различным деноминациям протестантской церкви. Демократами считали себя большинство недавних иммигрантов-католиков из Ирландии, Германии, стран Восточной Европы. Афроамериканцы, составлявшие главную опору Республиканской партии на Юге в период Реконструкции, после ее завершения стали играть все меньшую роль в ее коалиции. «Великая старая партия» имела наиболее прочные позиции в Новой Англии и на Среднем Западе. Штаты бывшей Конфедерации и пограничного Юга оставались главными бастионами демократов.

К концу XIX века, порывая с изначальной американской традицией изоляционизма, Республиканская партия стала и главной носительницей идей экспансии. В последней четверти XIX века крупные промышленные компании все более настойчиво обращали взоры на внешние рынки сбыта и новые источники сырья.

Вера в способность любого человека достичь вершин жизненного успеха питалась почти непрерывным экономическим подъемом. Накануне Гражданской войны общая стоимость товаров, произведенных в Соединенных Штатах, составляла 1,6 млрд долларов, а в 1899 году — 13 млрд, что сделало их крупнейшей экономикой мира.

В том, что «наиболее приспособленные» — по Чарльзу Дарвину — живут именно в США, американцев нетрудно было убедить. «Хотя дарвинизм не был основным источником воинственной идеологии и догматического расизма конца девятнадцатого века, — писал Ричард Хофстедтер, — он стал новым инструментом в руках теоретиков расизма и сражений»[207]. За соединение социал-дарвинизма с идеями «американской исключительности» взялось множество философов, историков, теологов.

Гарвардский профессор Фиске исходил из изначального превосходства англосаксонской расы, которой опять-таки «предначертано судьбой» силой овладеть всем миром. «Работе, начатой английской расой, когда она колонизировала Северную Америку, предначертано продолжаться до тех пор, пока каждая страна на поверхности земли, которая еще не является местом обитания старой цивилизации, не станет английской по языку, религии, политическим привычкам и обычаям и в преобладающей степени — по крови ее народа»[208]. Либеральный историк Эрик Голдман, иронизируя по поводу подобных рассуждений, писал: «У довоенных (имеется в виду Первая мировая война. — В. Н.) консерваторов были свои проблемы с первобытными англосаксонскими лесами, которые, в основном, почему-то располагались в Германии, но сила англосаксонской доктрины всегда заключалась в гибкости определения того, кто являлся англосаксом в каждый конкретный момент»[209].

В конце 1890-х годов большое распространение получает концепция «бремени белого человека» — «цивилизаторской миссии США и гуманной помощи отсталым народам»[210], — которую отстаивал ряд популярных публицистов и литераторов, включая талантливого английского поэта и прозаика Редьярда Киплинга.

К 1898 году, когда США перешли к борьбе с колониальными державами и вступили в войну против Испании за ее владения, «идея о том, что англосаксы имеют специальную цивилизующую и управляющую миссию в мире, уже прочно укоренилась в американском сознании»[211]. Почва для широкого общественного согласия на установление господства США на Филиппинах, Гуаме, Пуэрто-Рико, протектората на Кубе была подготовлена. Когда встал вопрос об аннексии Гавайев, президент Уильям Маккинли (1897–1901) недолго искал основания для своего решения: «Гавайи нам нужны так же, как Калифорния, и даже больше. Это предначертание судьбы»[212].