Напрягшись из последних сил, он дотянулся рукой до спасательного троса вдоль лодки, ухватился за него и освободил ноги из креплений. В одну секунду водоворот его развернул, на мгновение голова его оказалась у поверхности, и он судорожно глотнул спасительный воздух, прежде чем снова уйти в объятия водоворота, пытавшегося оторвать его от троса. К счастью, вскоре пороги закончились, и двадцать метров мертвого пространства спасли ему жизнь. Проводник-непалец подскочил к краю лодки, и когда Влад вынырнул, за жилет втащил его в лодку. Жизнь продолжалась.

И вот уже новые пороги, лодка скачет по ним то вверх, то вниз, и Влад уже понимает, как никто из его друзей, что это не просто игра с рекой – это борьба за жизнь, и каждый раз, вонзая весло в воду, он напрягался изо всех сил. Еще два часа они неслись вниз по этой кипящей воде, прежде чем пристать к берегу на ночевку.

Влад подошел к проводнику и попросил достать бутылочку рокси. Вскоре он сидел в одиночестве на берегу, заливая свои дневные приключения местным, не очень крепким домашним напитком. Он смотрел на водяные буруны и не мог себе представить, как завтра снова сядет в лодку. Мурашки от пережитого сегодня пробегали по спине, и появлялось желание плюнуть на все и прекратить этот рафт. Отдохнуть хотя бы один день, а вот потом можно начать все снова. Но он отлично понимал, что если завтра не сесть в лодку, значит, в нее не сядешь больше никогда. Иногда на него нападала злость на Юра из-за того, что тот столкнул его, но он делал глоток рокси и успокаивался: «Это могло произойти с каждым».

Стемнело быстро. Тысячи гималайских цикад запели свою бесконечную громкую песню, от которой невозможно заснуть. Когда слышишь ее впервые, это даже кажется романтичным, но вскоре начинает раздражать, и появляется желание заткнуть уши. А по прошествии нескольких недель ты привыкаешь к этому звуку, как к трамваю, который каждый день стучит по рельсам под твоим окном. Но сейчас Влад слушал это пение с наслаждением и радовался, что он все-таки его слышит.

Огромная луна выкатилась откуда-то из-за гор и повисла желтым шаром над головой. Ее света вполне хватало, чтобы не пользоваться свечой и фонарями. Стакан для рокси был виден, и, наливая в него, промахнуться было трудно. Непальцы затянули «Ресам фи-ри-ри», пытаясь перепеть цикад. Влад подсел к ним. Они охотно разделили с ним его напиток и пережитое им накануне. Чем больше он пил, тем больше успокаивался, происшедшее уходило куда-то далеко, вроде и было все это не с ним, и все ерунда.

Над Кали Гандаком по ущелью неслась веселая, бесшабашная песня «Ресам фи-ри-ри», и среди непальских голосов особенно выделялся один своим ужасным акцентом и каким-то воинственным настроем, как будто он поет свою новую боевую песню. Вскоре вокруг все заснуло, только река продолжала реветь и нестись куда-то вниз.

Откуда-то сверху, со скал, к реке опускаются лианы, обрываясь у самой воды, и тысячи ярких цветов украшают зажатую со всех сторон воду. Лодка скользит через небольшие пороги, стремительно несется вперед. Дружные крики «хоп-хоп-хоп» отдаются по ущелью, улетая к узкой полоске голубого неба над головой вместе с шумом реки. В некоторых местах река близко подходит к дороге. Любопытные пассажиры смотрят через окна автобуса далеко вниз, удивляясь этим сумасшедшим. «Зачем они сюда приехали, чтобы жить или чтобы умереть?» – спрашивают себя соотечественники Будды.

На какое-то мгновение река выскакивает из теснины и замирает, растекаясь в стороны. В лодке спадает напряжение, все с любопытством смотрят по сторонам. С берега приветливо машут полуголые дети, для них белые уже не в диковинку, но все равно посмотреть интересно.

Мы причаливаем к берегу. Проводник расстилает клеенку и начинает рубить капусту для салата, мелькая острым тесаком. Через десять минут «стол» накрыт. Мы принимаемся уплетать капусту с майонезом и какие-то консервы.

Дети подходят к нам ближе и вопросительно смотрят на свертки в полиэтиленовых мешках и на то, как мы едим.

– Они хотят есть, – объясняет нам Сайла. – Тут живут бедно, если что останется, мы им отдадим.

После его слов ничего в рот не лезет. Сайла собирает все, что осталось на «столе», и отдает детям. Я сразу вспоминаю своих детей, и становится не по себе.

Костер трещит, стреляя угольками, и отбрасывает блики на прибрежные скалы, они тенями танцуют в ночи, то приближаясь к нам, то убегая на ту сторону реки. Мы почти не говорим, каждый думает о своем.

«Зачем я здесь, что ищу в потоках бешеной воды? Может, я приехал сюда умереть?» – и отгоняешь эту мысль как можно дальше, здесь все может случиться, если так будешь думать. «А может, я пытаюсь спрятаться от нашего мира? Или все же хочу тут умереть?» – и снова гонишь навязчивую мысль прочь.

В этом ущелье остановился мир, только неспокойная река проносится мимо, горы смотрят на нее с высоты, не понимая, что ищет она, куда бежит, для чего.

Высоко в горах что-то загрохотало, может, сошла лавина и отзвуки пронеслись по ущелью вниз. И снова все замерло, только шелестит река, перекатываясь через камни.

Старшему сыну исполнилось одиннадцать, он любил ластиться к своей мамочке и замирал, когда она гладила его по голове нежной рукой. Отцу казалось, что не подобает будущему мужчине быть таким неженкой, он сердился и называл его маменькиным сынком. Но тот не обращал внимания – ну и что, что он маменькин. Младший был вертлявый, как юла, его погладить по голове было просто удачей. Он никогда не сидел на месте, его неспокойные ноги несли его по дому бог знает куда, и ко всем нежностям он относился довольно равнодушно.

Опять Где-то в горах раздался шум, проводник поднял руку вверх, к ярким белым вершинам, и, указав пальцем, сказал:

– Там всегда так.

Салюс, соглашаясь, кивнул головой.

Круглая луна вылезла из-за горы и осветила все ущелье, вода в реке превратилась из черно-белой в желто-бурую, растения на скалах стали ядовито-темно-зелеными. Через час небесный фонарь снова спрятался в ночи, и сразу, как всегда, раздалось пение цикад. Они громко трещали со всех сторон, это было не пение, а скорей какая-то какофония, перекрывающая шум воды. Салюс достал из рюкзака маленькую бутылочку рома, с наслаждением глотнул и протянул ее Сайле. Так бутылка путешествовала туда и обратно до тех пор, пока проводник не прилег на бок и не заснул под открытым небом.

В кустах у воды что-то тихо шуршало, отчего на ум стали приходить разные мысли: «Может, там кобра или еще какая-то ядовитая змея? Сидишь себе спокойно, ничего не ожидаешь, а она раз! – и…» Салюс посветил в кусты фонарем и увидел маленькое рыжее существо, что-то копавшее под кустами. Сразу стало спокойней. Он вытащил из палатки спальный мешок, постелил его возле затухающего костра и лег на него сверху, упершись взглядом в бездонное черное небо, посыпанное блестками звезд. Спать не давали громко шумевшая река и цикады. Перед глазами стали всплывать образы детей, потом жены.

Она пришла домой необычно грустная, села в кресло и обхватила голову руками. Диагноз был неутешительный. «Что сказали?» – спросил Салюс. Она могла бы не отвечать, он сразу все понял. Но она произнесла это страшное слово. Их старший сын Артур стоял в дверях комнаты и смотрел на мать большими испуганными глазами. Он не подбежал к ней, как всегда, и не попытался, как обычно, пристроиться рядом на кресле, просто стоял и смотрел, почему-то боясь подойти.