— Лучше рыбы я не ел. Под соусом. Ты должна попробовать.

— Ты что, хочешь вернуться в то кафе и будешь смотреть, как я ем?

— Вовсе нет. Я снова ее закажу.

Ближе к вечеру начался первый бой; мы занимали хорошие места, близко к арене. Эрнест переплатил за билеты, чтобы нам открывался полный обзор, но он также заботился и обо мне.

— Сейчас не смотри, — сказал он, когда первый всадник вонзил остро заточенную бандерилью в холку быка, и из раны брызнула кровь. И повторил, когда забодали лошадь и еще — когда талантливый молодой тореро Никанор Вилалта убил своего быка с прицельной точностью. Но я ни разу не отвела глаза.

Мы до самого конца сидели на своих местах у барьера, видели смерть шести быков, и все это время я, увлеченная зрелищем, не сводила глаз с арены. Между боями я обметывала белое хлопчатобумажное одеяльце для малыша.

— Ты меня удивила, — сказал Эрнест в конце дня.

— Правда?

— Ты не приучена наблюдать нечто подобное. Я боялся, тебе станет плохо. Прости, но это так.

— Сама не знала, как к этому отнесусь, но теперь могу сказать. Я чувствовала себя сильной и защищенной от опасности. — Закончив работу, я сделала последний стежок и завязала аккуратный, маленький узелок — как научила в детстве мама. Довольная проделанной работой, я провела рукой по ткани, думая, как удивилась бы она, увидев, что я, находясь в таком диком, полном необузданных страстей месте, не прячу голову от страха, а отношусь ко всему спокойно и естественно.

— В детстве меня нельзя было испугать. Я тебе рассказывала.

Он кивнул.

— Думаю, родные обрадовались, когда это прошло.

— Не уверен, что прошло. Сегодня я сам видел твое бесстрашие.

— Я сильная благодаря малышу. Он толкался, когда звучали дудки и ревела толпа. Кажется, ему понравилось.

Эрнест улыбнулся с нескрываемой гордостью.

— Бывают плохие семьи, но наша будет другой.

— Наш ребенок узнает все, что знаем мы. Будем честными с ним и ничего не станем скрывать.

— И не будем его недооценивать.

— Или вбивать страх перед жизнью.

— Похоже, перед нами стоит нелегкая задача, — сказал Эрнест, и мы счастливо засмеялись — общее желание придавало нам сил.

Ночью, когда мы снова не могли уснуть из-за фейерверков, барабанного боя и танцев, Эрнест сказал:

— А может, назовем малыша Никанором?

— С таким именем он станет великим тореро. Ничего другого ему не останется.

— А ведь мы хорошо проводили время, правда? — И он крепко обнял меня.

— Ничего не кончилось.

— Да, но полагаю, придется укротить себя с рождением малыша. Надо зарабатывать на хлеб насущный, быть папой — на то, чего хочется, не останется времени.

— Первый год, пожалуй, но это не навсегда.

— Значит, пожертвуем ему год. А потом пусть смирится со своей судьбой.

— Никанор, — повторила я. — А что? Звучит.

— Звучит, но это не значит, что маленький негодник может рассчитывать больше, чем на год.

Я хотела дыню, по-настоящему хороший сыр, кофе, вкусный джем и вафли. Думая о них, я испытывала такой голод, что не могла спать.

— Вафли, — сказала я перед рассветом, обращаясь к спине спящего калачиком Эрнеста. — Хорошо бы их поесть, правда?

Но он никак не реагировал, и тогда я повторила просьбу громче, положив руку на его спину и ласково по ней похлопав.

— Ну зачем так кричать, — откликнулся он, скатываясь с кровати. — Они пропали.

— Кто?

Сидя на краешке толстого матраца, он почесывал колено.

— Нужные для очерка слова.

— Тогда прости, — извинилась я.

Я смотрела, как он одевается и идет на кухню. Через несколько минут до меня донесся аромат только что приготовленного кофе, от чего голод стал просто невыносимым. Я слышала, как он налил себе кофе и сел за стол на заскрипевший под ним стул. Тишина.

— Дорогой, — крикнула я из постели. — А как же вафли?

Он отодвинул со стоном стул.

— Ну, начинается.

Время нас поджимало. Ребенок должен был появиться на свет в конце октября, и мы намеревались отплыть в Канаду в последних числах августа. Тогда у нас было бы шесть или семь недель, чтобы найти жилье и подготовиться к рождению малыша. По мере приближения отъезда Эрнест все больше работал и пребывал в постоянной тревоге. Его охватила паника, что не хватит времени, чтобы написать оставшиеся миниатюры для Джейн Хип и «Литл ревю». Он работал одновременно над пятью новыми, каждая из которых посвящалась какому-то аспекту боя быков. Когда он возвращался домой из студии, ему было необходимо выпить несколько рюмок спиртного подряд, и только тогда он мог говорить со мной о работе — она продвигалась успешно, но забирала у него все силы.

— Я стараюсь, чтобы на бумаге все оставалось живым, — говорил он. — Поэтому сохраняю только само действие, отбрасывая оценки. Думаю не о своих чувствах, а о том, что действительно происходило.

Это было одно из его последних правил о том, как надо писать, — миниатюрам следовало подтвердить правильность этой мысли, и Эрнест из кожи вон лез, чтоб они удались. Я не сомневалась, что все получится и миниатюры будут превосходны, однако тяжело было видеть его таким измученным.

Он также в поте лица работал над корректурой для Боба Макэлмона. Даже после их нервного сосуществования в Испании Боб не отказался от своего предложения издать книгу Эрнеста в «Контэкт Эдишн». Ее предположительное название — «Три рассказа и десять стихотворений», и хотя Эрнеста возможность издания приводила в восторг, он боялся, что не успеет в срок закончить корректуру. Он трудился ночами при свечах и закончил работу, отправив верстку Макэлмону, когда пришло время паковать чемоданы.

Последовала серия печальных прощальных обедов — со Стрейтером, Паундом, их женами, Сильвией, Гертрудой и Алисой, — всем мы говорили, что вернемся через год, когда малыш сможет путешествовать.

— Помните — ни днем больше. Ссылка плохо действует на психику.

— Ведь это не совсем ссылка, разве не так? — возразил Эрнест.

— Тогда лимб,[9]— слегка изменил приговор Паунд.

— Слово помягче, но только в том случае, если не привлекать сюда Ветхий Завет.

Через десять дней мы отплыли в Канаду.

В Квебеке мы оказались в начале сентября, а ко времени переезда в Торонто получили ободряющие письма от Джона Боуна и Грега Кларка, товарища Эрнеста по репортерской работе, оба писали, что ждут нас. Казалось, что все складывается хорошо, но, когда 10 сентября Эрнест вышел на работу, он узнал, что не Боун будет его непосредственным руководителем, как ожидалось, а Гарри Хиндмарш, помощник главного редактора «Стар». После первой же встречи Эрнест понял, что у них будут сложные отношения. Хиндмарш был крупным человеком, тяжелым как физически, так и в словах и поступках, и любил демонстрировать свою власть.