– Пап, а где Татьяна Михайловна? 

– Ушла, коза, как только меня погнали из милиции. 

Я столбенею, не в силах поверить услышанному. Отец и милиция – одно целое, он не мог жить без своей работы, и поэтому причина его сегодняшнего состояния мне становится очевидной. Уверена, что по уходу жены он никогда бы не стал так убиваться, как по потере работы. 

Мысленно я уже принялась его спасать. Вывести из запоя, перемыть квартиру и вернуться к жизни, которую мы вели раньше. Только вот надо как-то признаться отцу в том, что я беременна от бандита.

Мне хотелось ему всё рассказать, но казалось, для отца я не больше, чем предмет мебели, ему даже не важно, здесь я или нет. И я поняла, что, решая свои проблемы, он даже не задумывался о том, где я и что со мной. 

– Папа, я беременна, – выдаю я, будто в открытый океан бросаюсь, и задерживаю дыхание в ожидании реакции отца.

Его взгляд немного проясняется, словно он трезвеет, но теперь от него веет пренебрежением, вместо прежнего безразличия. Я понимаю, какие мысли сейчас в его голове, – он подсчитывает, мог ли это быть ребёнок Игоря.

– Кто тебя обрюхатил? – смотрит на меня цепко, как коршун, понимая, что я беременна не от сына Лебедева. 

– Богдан Скуратов.

Соврать отцу мне даже в голову не пришло, всё равно он бы узнал когда-нибудь, да и что бы я могла ответить? Что не помню? 

Отец с минуту вообще не двигается, словно превратившись в каменное изваяние, а потому, когда он ударил меня, я даже не сразу поняла, что это было. Отлетела к стене, слыша звон в ушах и чувствуя жжение на щеке. В следующее мгновение он поднял меня за грудки и затряс, повторяя одни и те же слова, которые никак не хотели укладываться в моей голове. 

Он говорил о том, что это из-за меня, тупой дуры, его поперли из органов. Отец обвинил меня в том, что по причине разрыва с Игорем и его последующей смерти Лебедев не пожелал ему ничем помогать, когда начались проблемы. 

Схватил за волосы и поволок в гостиную, где, должно быть, Вика оставила распечатанные снимки с её дня рождения за семейным столом. И Богдан рядом, сидит, обнимает её за плечи и улыбается своей обворожительной белозубой улыбкой прямо в камеру. Отец рассказал, что Скуратов захаживал к ним долго домой, жениться собирался, руки её просил, и я смогла сложить дважды два и понять, что всё происходило и после нашего воссоединения. 

Он говорил и говорил, а я не слышала ничего кроме всё нарастающего гудения в ушах. Как только отец меня отпустил, я выбежала из квартиры на лестничную клетку и побежала по ступеням вниз, пока не споткнулась и не грохнулась на бетонные плиты между пролетами. Закрыла глаза, а открыла, когда меня везли на каталке. Все воспоминания о том моменте отрывочные, нечёткие: лампы, лица врачей в масках, писк медицинских мониторов и раздирающая моё нутро боль, утягивающая меня обратно в забытье.   

Пылинки в лучах света вели какую-то свою хаотичную жизнь, а я следила за ними, не понимая, кто я и где. Постепенно сознание по крупицам начало возвращаться, а вместе с ним память о минувших событиях. И боль. 

В голове пулей стрельнула мысль – я была беременна. Опускаю руку к животу и понимаю, что там пусто. Никого. От беременности остался лишь саднящий шов от кесарева сечения. Во вторую руку вставлен катетер, подведённый к капельнице с какой-то прозрачной жидкостью. У меня ушла целая минута, чтобы сообразить, как можно подняться с этой конструкцией. Голова работала плохо, я даже не догадалась кого-то позвать, хотя в палате находились другие женщины, и одна из них, видя мои потуги, поспешила на помощь.

– Что же ты делаешь, глупая, – ворчит девушка немногим старше меня, но с таким видом, будто всё об этой жизни уже знает, – рано тебе самой вставать. 

Стоило принять сидячее положение, как тут же закружилась голова. Вокруг закрутились вертолётики, как при сильном опьянении. Некоторое время я так и сидела, согнувшись, ожидая, когда они меня отпустят и улетят.

Девушка вернулась на свою постель, а на её место пришла медсестра. Вытащила из меня мочевой катетер, всё это время что-то недовольно бурча под нос, но я не могла разобрать её слов. 

– Где мой ребёнок? – спрашиваю её едва слышно, а сама не понимаю, хочу ли я получить честный ответ. Страшно. 

Медсестра промолчала и покинула палату, сделав вид, что не услышала вопроса. Я час ждала, когда в палату войдёт хоть кто-то, и поняла, что больше не могу пребывать в неведении. Ухватилась за стойку для капельницы и, опираясь на неё, согнувшись буквой «г», вышла в коридор. Каждый шаг отдавал болью, и я старалась не совершать лишних движений, чувствуя себя старухой. Понятия не имела можно ли так скоро начинать ходить, но ведь никто ничего не объяснил.

Беседовавшие девушки за моей спиной начали перешёптывание, и я дёрнула непроизвольно головой, точно мух, отгоняя от себя их грязные языки. Оглядевшись вокруг, пыталась сообразить, где может находиться ординаторская. Мне повезло, в комнате за компьютером сидел врач. Молодой парень, наверное на пару лет меня старше, но на его лице уже отложилась печать безразличия. 

– Я Ульяна Евстигнеева, – представляюсь в надежде, что они заглянули в мой паспорт после госпитализации, – скажите, что с моим ребёнком. 

Мужчина без интереса оглядывает меня. 

– Вам кто разрешал сюда войти, женщина? – обращается он ко мне, будто я его старше на сто лет, и я ощущаю, как в груди начинает печь от бессилия. Врач кивает мне обратно на дверь и грубо приказывает: – Вон отсюда. 

– Я никуда не уйду, пока вы мне не скажете, где мой ребёнок. 

У меня нет других вариантов, кроме как быть сильной, и я сжимаю металлическую стойку так, что белеют костяшки, и со всей решимостью смотрю на него. Мужчина всё же отрывается от раскладывания пасьянса и принимается с нескрываемым недовольством рыться в папках. Уточняет мою фамилию и нехотя отвечает, кто мой лечащий врач. Я вновь задаю свой вопрос. Единственный, который сейчас для меня важен.

– Жива твоя дочь, – произносит парень. 

От невыразимого облегчения мои глаза в одно мгновение наполняются слезами, они стекают по моим щекам, и я приникаю к стене, начиная обмякать. Я даже не сразу сообразила, что в палату вошла женщина. На вид ей около пятидесяти, и по короткому диалогу я понимаю, что это и есть мой лечащий врач. Она смотрит на меня с таким выбражением, будто я ей успела надоесть. Все такие, как я, – без денег, ей уже надоели. Эти слова слетают с её губ, и тут я понимаю, что я не обрела дар чтения мыслей, она просто произносит их вслух. Я силюсь припомнить, сколько денег у меня осталось в общежитии, сознавая, что сейчас они мне очень пригодятся.

Моя девочка лежала в камере инкубатора. Невероятно крошечная, вся какая-то фиолетовая. Смотрела на неё и обливалась слезами от того, какая она маленькая, хрупкая. Стояла от неё далеко, но всё равно дышать боялась. Лишь вытирала слезы ночной сорочкой с чужого плеча.