проскрипит свое: «В вашей работе нет новаторства, Зайцев». Вот тебе, старуха, полный рот новаторства!

Завибрировавший было телефон Зайцев безжалостно отбросил за кровать.

«…то, что в обычной форме обрело бы черты жестокого избиения, клеймления, возможно, инвалидизации и – как итог – изгнания провинившегося или непригодного члена общины, также имеет право на существование в форме устного сказа. В качестве примера такого ритуала деинициации возьмем русскую народную сказку „Намощ“».

Даже читая эти строки в третий раз, Зайцев не мог избавиться от внутренней дрожи, что прокатилась костяной колесницей по позвоночнику. Когда-то, когда Зайцев еще не растерял надежд и амбиций, он успел выучить наизусть всего Афанасьева, включая том с «Заветными сказками»; раз шесть перечитать «Морфологию» Проппа, проштудировал весь долганский фольклор и недурно разбирался в чукотском эпосе. Ни в одном из доступных источников он не встречал подобной сказки. Мелкие и незаметные для дилетанта элементы – вроде намекающих на загробную тематику «полощущихся в море кос» и «сватающихся поповичей» – превращали обыкновенную побасенку в самое настоящее сокровище, непонятно где и как найденное бесталанной, по сути, Слинкиной.

«Основным отличием „Намощи“ от всего существующего народного фольклора является первооснова – в художественную часть вплетен ритуал не инициации, но изгнания».

Зайцев торжественно занес карандаш над пухлой тетрадью и принялся делать заметки. С названием он сдался достаточно быстро – странное «Намощ» напоминало не то «немощь», не то «Макошь», но из-за отсутствия мягкого знака не удавалось даже установить род существительного. Плюнув, он двинулся дальше.

«Пошел дурак через лес темный да дремучий, кругом филины ухают да волки рыскают. Страшно дураку, холодно да голодно. Вдруг – глядь: стоит избушка на куриных ножках, на бараньих рожках, вкруг – тын, а на кажной тынинке по человечьей головинке. Зашел дурак в избушку, а там – Ега-костяная нога: на печи – голова, в углу – нога, спиною – пустая, волосами – простая, нос – в потолок врос, жопа – жилена, дырка – мылена. Зашевелилась, заворочалась, скрипит аки телега несмазанная:

– Фу-фу, прежде человечьего духа видом не видано, слыхом не слыхано, а тут человечий дух сам в рот катится, на ложку садится. Как выпотрошу, как выварю, в муке вываляю, накушаюсь вдоволь, да на косточках поваляюся.

Устрахался дурак, давай умолять:

– Бабушка-Ега, ты меня не потроши да не вари. Я трое сапог железных запас, три просвиры железных да три посоха. Иду я за царевною царства тридевятого, женихом ейным быть хочу.

Тут же баба-Ега присмирела, подобрела и говорит:

– Коли ты к сястрице моей старшой свататься идешь, так надо тебя приодеть, попарить да за стол усадить.

Захлопотала Ега, в ладоши хлопнула – тотчас из всех углов сбежались павуки – кажный с кошку, глаза что плошки – и давай ткать паутину. Выткали дураку рубаху – что печь бела, ни велика ни мала. Хлопнула Ега в ладоши второй раз – повалил из печи пар да жар, не видно ни зги – ни избы, ни Еги. Вертится дурак, а его с кажной стороны венички крапивные охаживают. Охаживают да приговаривают:

– Первый парок – то ветерок; второй парок – не укусит волчок; третий парок – проберет до кишок; а четвертый парок – уж ждет червячок!

Хлещут его венички, да так задорно, что дурак лишь покрикивает, а со спины кожа ременями лезет. Дурак кричит, а венички не слушают, только знай себе спину дерут. Упокоились, когда сплошное мясо на костях осталось. Хлопнула Ега в ладоши в третий раз – кувшины да кастрюли сами с полок послетали, на стол поставились. Глядит дурак на блюда – а там руки-ноги да головы человечьи плавают. Испужался он, а Ега ложку сует:

– В царстве тридевятом, кто плоти человечьей не отведал, тех аки псов в конуры садят, кто крови человечьей не лакал – в телеги запрягают. Не видать тебе тогда царевны».

Зайцев прервался, записал мысль, чтобы не забыть: «Каннибализм – причина или стадия отречения от социума?»

«Поник дурак, да делать неча – отведал плоти человечьей. Снарядила его Ега в путь-дорогу: нарядила в сотканное павуками рубище, подпоясала ременем из дураковой кожи да платком рот подвязала и наказала строго:

– В тридевятом царстве, тридесятом государстве рот не разевай, разговоров избегай, руками ничего не хватай, по дороге не глазей, а то выгонят взашей.

Поклонился дурак Еге в ножки и двинулся дальше в путь-дорогу».

«На роль изгнанника выбран карикатурно изображенный бесполезный член общества – лентяй и неумеха, чтобы дать четкий…»

– Ваня, щи будешь? – раздалось из-за двери.

– Мам, я занят! – огрызнулся Зайцев.

Пришлось вновь собирать мысли в кучу.

«Яга – явный репрезентатив жреца, совершающего подготовку изгнанника к переходу в посмертие: переодевание в саван, ритуальное избиение, омовение, похоронные угощения. Рот подвязан, как у покойника».

Строка «жопа – жилена, дырка – мылена» позабавила Зайцева, но он быстро распознал это двустишие как способ подчеркнуть женственность Яги. Тут же записал: «Жрец, производивший ритуал изгнания, должен быть женского пола». Долго не давал ему покоя «нос», который «в потолок врос». Записал «великанша», поставил знак вопроса, зачеркнул. Тут же хлопнул себя по лбу и неровным почерком вывел: «Яга занимает всю избу, так как обитает в могиле. Яга определяет появление героя сказки по запаху, так как сама мертва и видеть живых неспособна».

Анализ Зайцев делал на скорую руку – выписывал беспорядочные тезисы, тут же в них теряясь и записывая заново. Тыльную сторону ладони покрыл серый слой карандашного графита, глаза слезились, голова гудела, как трансформатор, но азарт гнал дальше по тексту.

Украсть дипломную работу Слинкиной для своей диссертации он решил, едва увидев начало сказки. Ему, как научному руководителю, ничего не стоило зарубить заочницу, сказать, что «тема нерелевантна», или сослаться на «невнятные источники» и заставить ее писать набившее оскомину «Устное народное творчество как средство воспитания нравственной культуры». Все равно ей в ее ПГТ Ивашкино академические успехи не грозят. То ли дело Зайцев. С такой работой даже на умирающей вместе с Валерией Ратиборовной кафедре фольклористики можно и шуму навести, и грант выбить. Нужно лишь заявить о себе.

Воодушевленный, Зайцев перевернул страницу и… громко выматерился. Тут же в дверном проеме появилась седая голова матери:

– Ванюш, ты чего?

– Ничего, отцепись!

Дверь закрылась, а Зайцев зарылся пальцами в нечесаные вихры и сдавленно застонал. То-то папочка показалась тонковатой. Дипломная работа заканчивалась словами «в путь-дорогу», а дальше – пустота, ни источников, ни заключения, ни списка литературы – ничего.

– Дура гребаная! – стукнул Зайцев кулаком по столу, да так, что кружка подскочила. Вот что мешало Слинкиной прислать ему работу на электронную почту? Хотя она, кажется, говорила, что в ее часть поселка Интернет еще не провели. – Колхоз