— Папа, — говорю, — он такой гений, а жил в пятнадцатом веке!

Папа смеётся и говорит, что гениальность не имеет отношения к времени, гениальных людей не так много, и они «разбросаны» по векам. А мне стыдно Папе признаться, что я считала — ну семнадцатый век — восемнадцатый… а в пятнадцатом веке, мне казалось, люди-то ещё еле-еле разговаривали. Это всё оттого, что я очень мало знаю! Ладно, всё-таки мысль у меня про пятнадцатый век хоть и глупая, но смешная — Маме расскажу!

К нам подходит смотрительница этого зала — в каждом зале на стуле сидит худенькая строгая женщина, смотрительница зала, так Папа объяснил. И она спрашивает: нравятся ли мне Мадонны? Я отвечаю, что очень нравятся. Она кивает головой и отходит. Я говорю Папе:

— Как здорово, что мы здесь совсем одни — никто нам не мешает смотреть, никто ничего не говорит, тихо, мне нравится!

Папа отрицательно качает головой, у него становится серьёзное и немножко грустное лицо.

— Нет, Мартышка! В музее должны быть люди, много людей — они должны видеть эти гениальные картины!

— А почему их нет? Почему мы одни? — спрашиваю.

— Город ещё не пришёл в себя после блокады, — говорит Папа.

И тогда я понимаю, какую глупость я сказала, потому что знаю очень много о блокаде Ленинграда — родители рассказывали.

— Он придёт в себя, — говорю, — и тогда люди пойдут смотреть картины!

— Да! — улыбается Папа. — Он очень скоро придёт в себя!

А я смотрю на «Мадонну Литта» и думаю: раньше слово «гений», когда говорили о картинах в журналах или альбомах, было для меня просто словом.

А теперь я стою около картины, нарисованной в пятнадцатом веке, и любуюсь ею!

Вот такие у меня сейчас мысли!

Ну почему я так долго сплю?! Почему я сплю дольше всех в нашей семье?

Когда дома я просыпаюсь в воскресенье, все уже давно проснулись и умылись — одна я валяюсь.

— Пап, а Пап, — спрашиваю, — я что, опять дядю Мишу проспала?

— Мартышка, дядя Миша очень много работает, — объясняет Папа. — И с тех пор как мы уехали в Москву, у него практически нет семьи — хоть вокруг в доме все родственники. Вся жизнь у него на работе.

— Так что, мы вообще с ним больше не увидимся? — Я ужасно расстроилась и рассердилась. — Ты что, разбудить меня не можешь — мы бы хоть вместе позавтракали!

— Миша не разрешил тебя будить и сказал, что сегодня придёт с работы пораньше — вместе поужинаем.

Я вижу, что Папа радуется и тому, что я хочу с дядей Мишей позавтракать, и тому, что дядя Миша хочет с нами поужинать.

Мы завтракаем, и Папа говорит — ив голосе у него не только радость, но и что-то вроде гордости:

— Сегодня пойдём в Исаакиевский собор! Если ты не против, прогуляемся, он здесь недалеко.

Мы идём в Исаакиевский собор, Папа держит меня за руку — у него крепкая, тёплая рука. Мне очень нравится, что Папа держит меня за руку — ведь я уже взрослая, и мы идём с ним и держимся за руки, как друзья.

В Москве он всегда работает — никогда ещё с ним так не гуляли.

Он рассказывает совершенно удивительные вещи — про дома, про булыжник, про то, как мосты разводят. А я вдруг удивляюсь: когда я первый раз вышла на Невский проспект, я как-то даже немножко съёжилась — он такой красивый, но такой строгий, немножко суровый и совсем тебе не улыбается. Река Нева — широкая, серая, холодная, она блестит, но блестит… как металл — так тогда, в первый день, мне показалось.

А сейчас у меня такое чувство, что Ленинград и не суровый и не холодный и что он мне улыбается очень сдержанной улыбкой, как дядя Миша. Они так похожи с дядей Мишей — прямые, строгие, скромно одетые, сдерживающие свою любовь и радость, но мне она видна. Я понимаю, что нельзя человека сравнивать с городом, но почему-то сравнивается!

Издали вижу: мороженое вроде продают. Подходим ближе — пирожки, а я очень люблю пирожки и сразу смотрю совсем в другую сторону.

— Мартышка, а Мартышка, — просит Папа, — что-то хочется пирожок съесть — ты мне не составишь компанию?

— Конечно составлю! — радуюсь я.

Папа покупает четыре пирожка и говорит, что два сейчас съедим, а два потом, и эти «два потом» нам женщина кладёт в бумажный пакет.

Мы подходим к Исаакиевскому собору, и я сразу понимаю — передо мной чудо. Чудо, по-моему, невозможно объяснить, рассказать — там есть что-то, для чего нет слов, а может, я их просто не знаю! Обходим его, отходим, любуемся. Я не понимаю, как можно было его построить — эти огромные колонны, огромные куски мрамора или гранита, как и кто его мог построить?! И потом, он очень высокий!

— Ну как тебе? — гордо спрашивает Папа.

— Это чудо, Папа! Но я не понимаю, как его можно было, как говорит Бабушка, сотворить.

— Да! Это отдельная, замечательно интересная история — я потом тебе всё расскажу, подробно расскажу! — радуется Папа. — А сейчас пойдём, найдём сторожа — вдруг он нам его откроет, тогда поднимемся на смотровую площадку, и ты увидишь город сверху — это незабываемое зрелище!

Когда мы подходим к собору ближе, я вижу странные вмятины, царапины, сколы на фасаде, как будто его кусали очень маленькие хищники.

— Пап, что это? — И я показываю на одну вмятину.

— Немцы из пушек и пулемётов обстреливали непрерывно — это от пулемёта, — говорит Папа задумчиво.

И вдруг я понимаю, что в голове у меня всё время крутится одна мысль.

— Но ведь он очень высокий! — говорю.

— Сто метров с небольшим, — отвечает Папа.

— А в городе есть кто-нибудь выше него? — выспрашиваю.

— Самое высокое здание, — вспоминает Папа.

— Но в него ведь ни одна бомба не попала — это удивительно! — говорю.

— Сие есть тайна великая для меня. — Папа задумчиво качает головой. Потом он вдруг как-то встрепенулся и говорит мне бодро и весело: — Знаешь, Мартышка, пойдём-ка мы с тобой и поищем сторожа — собор явно закрыт!

Сторож — пожилой, худой, строгий — горбится, смотрит на нас ещё издали и, когда мы подходим, сообщает:

— Собор закрыт.

— Здравствуйте! — говорю я сторожу и улыбаюсь ему немножко нежно, как нечужому человеку, потому что иногда мне хочется обнять всех блокадников.

— Здравствуй! — Он улыбается и качает головой.

— Добрый день! — говорит Папа, и я чувствую, как он волнуется и как трудно ему будет говорить то, что он собирается сказать. — Мы ленинградцы — я родился и вырос на улице Писарева. Сейчас мы живём в Москве. Это моя средняя дочь, я привёз её, чтобы показать наш город!

Папка, бедный, он очень волнуется, не улыбается и очень серьёзно смотрит своими огромными глазами на сторожа.