– Как славно ты улыбаешься, черноглазая моя, – пропела та. – Не беспокойся, все будет хорошо. В Стамбуле полным-полно пашей и богатеев, которые мечтают о такой красавице и умнице, как ты!

Знаете, иногда мы вроде и говорим то, во что верим, а получается, будто на самом деле не верим, и мы спрашиваем себя: почему же так вышло? Вот и сейчас я сказала:

– Ради Аллаха, Эстер, кто захочет жениться на вдове с двумя детьми?

– Такая, как ты, многим, о-о-очень многим нужна, – ответила Эстер и развела руки в стороны, чтобы показать, как много желающих на мне жениться.

Я взглянула Эстер в глаза и подумала, что не люблю ее. Мое молчание сказало ей, что ответных писем не будет, пора уходить. Попрощавшись с ней, я пошла к себе, ощущая, что молчание поселилось и в моей душе.

Я прислонилась к стене и долго стояла в неподвижности, размышляя о своей жизни, о том, что мне делать, о растущем внутри страхе. Все это время сверху до меня доносились голоса Шевкета и Орхана.

– Ты труслив, как женщина, – говорил Шевкет. – Нападаешь сзади!

– А у меня зуб качается, – хвастался Орхан.

Краем уха я прислушивалась и к тому, что происходит в мастерской. Синяя дверь была открыта, поэтому я без труда могла услышать, как отец говорит Кара:

– Посмотрев на портреты работы итальянских мастеров, с ужасом понимаешь, что глаза на рисунке – это не просто круглые дырочки, у всех одинаковые, а воистину подобия наших глаз, отражающие свет, словно зеркало, и глубокие, как омут. Губы не щель посреди плоского, как бумага, лица. У каждого они своего оттенка красного, напряженные или расслабленные, и более того: они выражают состояние нашей души, нашу печаль и радость. Нос не скучная перегородка, разделяющая лицо на две половины, а полный жизни, любопытный орган, и у каждого из нас он особой формы.

Любопытно, удивило ли Кара, как меня, что отец говорит «мы» о знатных гяурах, изображенных на портретах? Глядя в дырочку, я видела: Кара так бледен, что даже страшно. Милый мой, смуглый, печальный мой удалец, не оттого ли твое лицо потеряло краски, что ты всю ночь не спал, думая обо мне?

Возможно, вы не знаете, каков Кара с виду, так вот: он высокий, худой и красивый. Широкий лоб, глаза как миндаль, нос тонкий, но крепкий. Кисти рук, как в детстве, длинные и тонкие, пальцы подвижные, проворные. Когда он встает, производит впечатление человека сильного; осанка прямая, плечи широкие – но не как у носильщика. В юности что тело, что лицо у него были какими-то нескладными; через двенадцать лет, едва увидев его из своего темного убежища, я сразу поняла, что, достигнув зрелости, он стал прекрасен.

Теперь, приникая к дырочке в темном шкафу, я вижу на лице Кара ту же печаль, что и в первый раз. Думая о том, сколько он страдал из-за меня, я испытываю одновременно и чувство вины, и гордость. Когда Кара смотрит на очередной рисунок для книги и слушает пояснения отца, лицо у него совершенно невинное, детское. Не успела я об этом подумать, как он открыл рот – ну совсем как ребенок, так что вдруг захотелось дать ему грудь. Мне представилось, как я глажу Кара по голове, перебираю пальцами волосы, а он лежит, спрятав лицо между моими грудями; потом берет в рот сосок, как это делали когда-то мои дети, закрывает от счастья глаза и, словно несчастное, одинокое дитя, понимает, что только моя нежность дарует ему тепло и покой. И остается со мной навсегда.

Мне так это понравилось, что я, слегка потея от удовольствия, вообразила, будто Кара рассматривает не нарисованного шайтана, которого показывает ему отец, а мои груди, дивясь их величине. И не только груди – волосы, шею, всю меня с ног до головы. И я так ему нравлюсь, что он говорит мне все те ласковые слова, которые не шли у него с языка в юности, и по выражению его лица, по взгляду становится ясно, что он восхищается моей горделивой статью, умом, воспитанием, смелостью, тем, как терпеливо я жду возвращения мужа, изящным слогом моих писем.

Я вдруг разозлилась на отца, который готов на любую хитрость, только бы я не вышла снова замуж. Надоели мне все эти рисунки, которые он заказывает художникам, желая, чтобы те уподобились европейским мастерам! Надоели его рассказы о Венеции!

Я снова закрыла глаза, и – видит Аллах, это само собой получилось, я не хотела! – представила, что Кара уже совсем рядом со мной, сзади; я не вижу его, но ощущаю его присутствие. Он начинает целовать меня в затылок, в шею, в уши. Я чувствую, какой он большой, сильный и надежный, на него можно положиться, поэтому я в безопасности. Затылку щекотно, кончики грудей дрожат. И тут у меня начинает кружиться голова: я чувствую, что ко мне приближается его мужское естество – большое-пребольшое. Любопытно, какого оно у Кара размера на самом деле?

Иногда во сне я вижу, как мой муж бредет по полю боя, израненный, утыканный персидскими стрелами; пытается подойти ко мне, но между нами река. Он, истекая кровью и корчась от боли, что-то кричит мне с того берега, и вдруг я вижу, что спереди у него поднялось. Если верить тому, что рассказывала в бане недавно вышедшая замуж грузинка (а старухи подтвердили, что да, такое бывает), у моего мужа он был не очень большой. Если у Кара больше, если то громадное, что показалось под тканью его штанов, когда Шевкет передал ему посланный мной листок, в самом деле было тем, о чем я думаю (а чем еще это могло быть?), то вдруг он не сможет в меня войти или, если войдет, мне будет очень больно?

– Мама, Шевкет меня передразнивает!

Я вылезла из темного шкафа, тихо прошла в свою комнату, достала из сундука жилет красного сукна и надела его. Мальчишки вытащили мой тюфяк и скакали по нему, толкаясь и крича.

– Разве я не наказала вам вести себя тихо, когда приходит Кара?

– Мама, а зачем ты надела этот красный жилет? – спросил Шевкет.

– Мама, мама, Шевкет меня передразнивает! – не унимался Орхан.

– Шевкет, я тебе разве не велела не дразниться? А это что за гадость?

Рядом с тюфяком валялся кусок какой-то звериной шкуры.

– Это падаль, – сказал Орхан. – Шевкет с улицы принес.

– Ну-ка, быстро отнесите туда, откуда взяли.

– Пусть Шевкет несет.

– Быстро, я сказала!

Я прикусила губу, как делаю обычно, когда собираюсь кого-нибудь из них ударить. Увидев, как решительно я настроена, мальчишки испугались и побежали выполнять мое распоряжение. Надеюсь, вернутся быстро, замерзнуть не успеют.

Кара нравится мне больше всех художников, потому что он больше всех меня любит, и я знаю, что у него добрая душа. Достав бумагу и перо, я одним махом написала:

Хорошо, перед вечерним намазом я приду в дом повешенного еврея, чтобы увидеться с тобой. Как можно скорее закончи книгу моего отца.

Хасану я ответ писать не стала: не верила, что он и свекор сразу соберут толпу и вломятся в наш дом, даже если и пойдут сегодня к кадию. Иначе он не писал бы писем, а сразу стал бы действовать. Сейчас Хасан ждет моего ответа; не дождавшись, рассвирепеет и тогда уже начнет собирать людей. Только не думайте, что я совсем его не боюсь. По правде говоря, я надеюсь, что Кара меня защитит. И знаете, вот что еще подсказывает мне сердце: наверное, я потому не так уж сильно боюсь Хасана, что и его тоже люблю.