Соревнуясь в ревности, эти две женщины втягивают в круг семейного размножения также своих служанок, и те тоже беременеют и рожают. Лия рожает, и служанки рожают, и овцы и козы тоже производят потомство с той скоростью, что принята в доме Иакова, — и только Рахиль остается бесплодной. Проходят долгие годы, прежде чем совершается чудо: «И вспомнил Бог о Рахили, и услышал ее Бог? и отверз утробу ее. Она зачала, и родила сына…»[121](Кстати, Томас Манн, как бы намекая на предстоящее, описывает и рождение Иосифа как тяжелые роды, хотя Библия не дает для этого никаких оснований.)

Рахиль называет сына Иосифом. Это имя имеет два объяснения. Первое: «Снял Бог позор мой». И второе: «Господь даст мне и другого»[122]. Действующие лица еще не знают этого, но оба эти объяснения несут Рахили смерть. Эти нормы, согласно которым бесплодие — это не только трагедия, но и позор, по которым женщина оценивается в соответствии с ее плодовитостью, по которым любовь Рахили и Иакова должна измеряться числом детей, а не теми семью годами, которые были в глазах Иакова как семь дней, потому что он любил ее, — именно они, эти нормы, обрекли Рахиль на смерть.

Возможно, что описанная выше ссора была единичным происшествием, возможно, что рождение Иосифа вернуло Рахили любовь Иакова. Как бы то ни было, но на обратном пути семейства в Ханаан, перед встречей Иакова с Исавом, мы видим новое проявление любви, которую он питает к Рахили, и предпочтения, которое он оказывает ей перед Лией:

Взглянул Иаков, и увидел, и вот, идет Исав, и с ним четыреста человек. И разделил детей Лии, Рахили и двух служанок.

И поставил служанок и детей их впереди, Лию и детей ее за ними, а Рахиль и Иосифа позади[123].

Оказывается, в доме Иакова нет нужды спрашивать отца, кого из детей он любит больше всех. Семейная дислокация, назначенная семье на случай возможной опасности, представляет собой внятную декларацию любви: Иосифа он любит больше всех и его мать он любит больше всех. Факт: именно их он ставит последними, потому что именно о них он больше всего беспокоится. Спустя несколько лет, когда мы сталкиваемся с ужасной ненавистью братьев к Иосифу, мы понимаем, что она выросла на давно подготовленной и плодоносной почве. Ее взрастили не только оскорбительные сны Иосифа и не только полученная им в подарок от отца разноцветная рубашка, но и все то, что наслоилось в семье в результате многолетнего соперничества матерей-сестер.

Исав, вопреки опасениям подозрительного Иакова и несмотря на всю ненависть к нему, сочащуюся из традиционных комментариев, проявил себя во время этой встречи как брат незлобивый и дружелюбный, не затаивший обиды. Он не причиняет Иакову никакого вреда, и настоящая беда подстерегает Иакова лишь в продолжении пути, на западном берегу Иордана, уже в Ханаане. Мы приближаемся к ужасной смерти Рахили. Той смерти, которая обрушивается на нее из-за страстного желания иметь второго сына.

И отправились из Вефиля. И когда еще оставалось некоторое расстояние земли до Ефрафы, Рахиль родила, и роды ее были трудны.

Когда же она страдала в родах, повивальная бабка сказала ей: не бойся; ибо и это тебе сын[124].

Это самая потрясающая фраза во всей этой истории. Рахиль умирает на родильном ложе, а акушерка не говорит ей: «Не бойся, ибо Господь тебе поможет», — а говорит: «Не бойся, ибо и это тебе сын». То есть можешь умереть спокойно, Рахиль, не твоя жизнь важна здесь, а жизнь еще одного сына, которого ты приносишь своему мужу.

И когда выходила из нее душа, ибо сама умирала, то нарекла ему имя: Бенони. Но отец его назвал его Вениамином[125].

И отныне Рахиль исчезает из библейского рассказа. Правда, Томас Манн заставляет своего Иакова вспоминать ее на тысячу ладов, снова и снова, но автор Книги Бытие упоминает о ней только один еще раз — много лет спустя, в стране Египетской. Когда умирающий Иаков собирается благословить своих сыновей, Иосиф приводит к нему двух своих детей — Ефрема и Манассию, и вдруг Иаков, глядя на этих внуков Рахили, вспоминает ее саму, и ее смерть вспоминает тоже — в страшной тоске, с чувством вины, которое мы ощущаем и в его словах, свидетельствующих о том, что она все это время продолжала жить в его сердце, и в мучительной печали его рассказа: «Когда я шел из Месопотамии, умерла у меня Рахиль в земле Ханаанской, на дороге, не доходя несколько до Ефрафы, и я похоронил ее там на дороге к Ефрафе, что ныне Вифлеем»[126]. «Не доходя несколько до Ефрафы» — потому что поспеши и дойди он до этого поселка, то там, быть может, помогли бы Рахили, и она не умерла бы от родов. Тем не менее в своем завещании он указывает похоронить его рядом с Лией, в Пещере праотцев и праматерей. В жизни Иакова всегда существовало четкое разграничение между личной жизнью и вопросами национального и исторического значения.

На первый взгляд Рахиль отлучена от национального пантеона. Той, кто в конце концов получил высший почет, оказалась Лия, ее соперница. Но лично меня ничуть не удручает одинокое погребение Рахили, и я даже рад, что она не похоронена в этой отвратительной пещере, рядом со злобной Саррой и лживой Ревеккой, под ногами тех фанатичных паломников, что толкутся и толкаются там. Как многозначителен тот факт, что они поклоняются именно Пещере праотцев, а не могиле Рахили.

Через много лет после ее смерти о ней вспомнил еще и пророк Иеремия — человек, которого злобно преследовали и даже бросили в темницу невежественные националисты того времени. Именно о Рахили он вспомнил, а не о Лии. О ней, а не о Сарре и не о Ревекке. Именно он, человек, который сказал: «Проклят день, в который я родился»[127], — сумел увидеть в Рахили нашу подлинную праматерь и, вдохновленный ею, подарил нам замечательные стихи: «Голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет»[128].

Что же касается погребения Рахили вдали от мужа, то не будем забывать, что их любовь и при ее жизни была самой большой, когда они не были вместе — в те семь лет, когда Иаков работал за нее для Лавана. Библия говорит, что благодаря любви эти семь лет были для него как семь дней, но и мы, чей слух ласкают эти замечательные слова, и сам Иаков знаем правду. Не случайно он с раздражением и болью говорил о годах своего служения Лавану: «Я томился днем от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих»[129]. Любовь наполнила Иакова терпением и дала ему силы, но те годы, давайте признаем правду, не были как несколько дней. То были долгие, и тяжелые, и горькие годы.