Я усмехнулась, но получилось слишком громко. Мод вздрогнула. И как мне показалось, посерьезнела.

— Кончится... — пробормотала она, как будто озадаченная этим словом. Затем переспросила: — Что кончится? Объятие?

— Это кончится. — Я замотала головой. «Как тут темно! Ночник бы зажечь!» — Закончится это. Ну как вам объяснить?

— А вы попытайтесь, Сью. А то все говорите про кровати да перья. Что мне до них? А вы расскажите об этом. Что это такое?

— Это происходит, — сказала я, — когда целуются и обнимаются, лежа в постели. Это такая вещь... Это начинается после поцелуев. А потом на тебя накатывает — ну вроде как иногда желание танцевать под музыку... Разве вы никогда?..

— Никогда что?

— Не важно, — сказала я. Я спешила. — Не стоит задумываться. Это просто. Это как танцевать.

— Но танцевать не просто, — не унималась она. — Этому учат. Вы меня научили. Ну, это другое.

— Почему?

— Танцевать можно по-разному. Есть много способов. А это можно сделать только одним способом. Вы сразу научитесь, как только это начнется.

Я почувствовала, что она качает головой.

— Нет, нет, не думаю, — сказала она чуть не плача, — что я научусь. Не думаю, что у меня это начнется от поцелуев. Когда мистер Риверс меня целовал, что-то я ничего такого не замечала. Может, у меня в губах нет нужной мышцы или нервов?

— Ради бога, мисс, — взмолилась я. — Вы кто — девушка или коновал? Конечно, вы все почувствуете! Вот смотрите! — Она меня достала. Я завелась, как волчок. Привстала с подушки. — Где ваши губы? — спросила требовательно.

— Мои губы? — Она удивилась. — Вот они.

Я нашла ее губы и поцеловала.

Я знала, как правильно: Неженка показала мне как-то раз. Но целовать Мод — это совсем другое. Это все равно что целовать темноту. Как будто темнота может быть живой, иметь форму, вкус, быть теплой и гладкой. Сначала губы ее были сжаты. Потом я почувствовала, как они раскрылись навстречу моим, потом...

Я сделала это, только чтобы показать ей, как это делается. А сама лежала и чувствовала, что теперь во мне всколыхнулось все то, что, как я объясняла, должно было всколыхнуться в ней от поцелуев Джентльмена. У меня кружилась голова. Я вся горела, как от выпитого вина. Словно опьянела. Я отодвинулась. А потом ощутила на губах холодок ее дыхания. И шепнула:

— Чувствуете?

Странно прозвучал мой вопрос, как будто от поцелуя что-то случилось с моим языком. Она не ответила. И даже не шевельнулась. Она дышала, но лежала так тихо, что я вдруг подумала: «Может, у нее обморок? А вдруг она никогда не очнется? Что я тогда скажу ее дяде?..»

И в этот момент она чуть шевельнулась. А потом заговорила, заговорила новым, тоже изменившимся голосом:

— Чувствую. Вы помогли мне почувствовать. Какая странная вещь — желание. Я никогда...

— Этого и ждет от вас мистер Риверс, — сказала я.

— Правда?

— Должно быть.

— Не знаю, не знаю.

Как печально она это сказала! Но потом снова пошевелилась и придвинулась ближе ко мне. Губы ее оказались у самых моих губ. Похоже, она не сознавала, что делает, или сознавала, но не могла удержаться.

— Мне страшно, — прошептала она.

— Не бойтесь, — сказала я.

Потому что знала, что этого нельзя допустить. Что, если она разревется от страха и откажется от свадьбы?

Так я подумала. Я подумала: «Надо показать ей, как это делается, иначе ее страх порушит все наши планы». И снова ее поцеловала. Потом дотронулась до нее. До лица. Начала с губ — с самых уголков рта, потом провела рукой по щеке, по лбу, я и раньше ее трогала, когда мыла или причесывала, но так — никогда. Какая гладкая кожа! И какая теплая. Как будто своим касанием я вызывала из темноты ее тепло, ее гладкость и создавала, лепила заново — словно тьма, сгустившись, мгновенно застывала под моей ладонью.

Она дрожала. Я решила, что она все еще боится. Потом и сама я начала дрожать. После этого я и думать забыла о Джентльмене. Думала только о ней. Когда ее лицо стало мокрым от слез, я поцеловала ее слезы.

— Жемчужина, — сказала я. Такая она была бледная! — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...

Слово это само слетело с губ — в темноте это получилось естественно. Но наутро, проснувшись и увидев серую полоску света, пробивающуюся из-за полога, я вспомнила, что натворила. Боже мой! Мод еще не просыпалась, лежала рядом, сдвинув брови. Рот ее был полуоткрыт. Губы пересохли. Мои пересохли тоже, я провела по ним пальцем. И тотчас отдернула руку.

На мне был ее запах. От этого запаха я содрогнулась. Это было слабое подобие того содрогания, что оглушило нас — нас обеих, — когда я скользила по ней этой ночью. Это называется «довести» — так говорили девчонки в Боро. «Он тебя довел?..» Они рассказывали, что это как будто чихаешь. Но нет, это совсем другое...

Я снова поежилась, припоминая. И прижала кончик пальца к языку. Резкий вкус — как уксус, как кровь...

Как деньги.

Мне стало страшно. Мод пошевелилась. Я встала, не глядя на нее. Прошла в свою комнату. Мне сделалось плохо. Может, я и в самом деле опьянела. Может, это пиво, выпитое в обед, было плохо сварено. А может, у меня лихорадка. Я умылась. От холодной воды кожу защипало. Я подмылась. Потом оделась. Потом стала ждать. Я услышала, как Мод задвигалась. И медленно пошла к ней. Я увидела ее из-за занавески. Она привстала с подушки и пыталась завязать ленты ночной сорочки. Это я ночью развязала их.

Едва я увидела, как она это делает, внутри у меня вновь что-то содрогнулось. Но когда она подняла на меня глаза, я отвернулась.

Я отвернулась! А она меня не окликнула. Вообще ничего не сказала. Смотрела, как я расхаживаю по спальне, и ничего не говорила. Пришла Маргарет, принесла угли и воду, и, пока она, опустившись на колени, разводила огонь, я стояла у шкафа, вынимала одежду, и лицо мое пылало. Мод оставалась в постели. Наконец Маргарет вышла. Я выложила платье, нижние юбки, поставила рядом туфли. Потом поставила тазик с водой.

— Не могли бы вы подойти ко мне, — попросила я, — чтобы я могла одеть вас?

Она подошла. Встала передо мной и медленно подняла руки, и я стянула с нее ночную сорочку. Бедра ее розовели выше колен. Волоски между ног у нее были темные. На груди — красное пятно, там, где я слишком крепко поцеловала.

Я прикрыла пятно. Она могла бы остановить меня. Могла бы удержать мои руки. Она ведь хозяйка, в конце-то концов! Но ничего такого она не сделала. Я подвела ее к серебряному зеркалу, висевшему над камином, и стала причесывать, но она не открывала глаз. Если она и почувствовала, как вздрагивают мои пальцы, едва касаясь ее лица, то виду не подала. И лишь когда прическа была почти готова, посмотрела на меня. Казалось, она подыскивает слова.