Какую неверно понятую или откровенно обидную фразу они запомнят? Может, это будет реплика возмущенной Рут в ответ на нытье Грейсона, что у него в жизни все наперекосяк: «Сейчас сделаю себе харакири – тогда поглядим, как ты запоешь»? А может, моя собственная, похожая, реплика в конце утомительного дня, в ответ на очередную просьбу найти зонтик, игрушку, карандаш: «Оставьте меня в покое! Считайте, я умерла»?

Даже Идеальные Матери страдают от душераздирающей детской прямоты. Даже Супермамы. Даже такие, как Рослин.

– Я все понял, – сообщил ей как-то четвероклассник Дэвид после долгой, со слезами, битвы с домашними заданиями. – Когда в семье трое детей, один всегда получается дурак.

Его безропотная убежденность перевернула Рослин сердце и заставила ее годами терзаться угрызениями совести.

– Мне кажется, ты меня совсем не любишь, – с тоской сказала мне однажды Бетти.

По рассказам моей мамы, когда я пошла в садик, воспитатели жаловались ей, что меня нечему учить: я уже знаю все игры с пальчиками, считалки и детские песенки. Сама же я совершенно не помню своих выдающихся достижений – свидетельств маминых успехов. Зато мне в память врезалось ее презрительное замечание, что от меня «несет школой». И тот субботний случай, когда она забыла забрать меня из кинотеатра и мне пришлось высидеть «Бен-Гур»[35]дважды. И тот год, когда она читала исключительно пулитцеровских лауреатов, игнорируя всю прочую литературу. И те весенние каникулы, когда она не отпустила меня с друзьями во Флориду.

Рут вспоминала, как во время ее двухнедельного заточения в доме по причине ветрянки мать устроила ей развлечение: домашний перманент.

– «Неудачный» – слишком мягкий эпитет, – со вздохом сказала Рут. – Она напрочь спалила мне волосы, они воняли черт-те чем, а уж об их цвете и вовсе лучше не говорить. Вообрази себе это чучело, восседающее на кровати матери под балдахином, – пятнистое от зеленки, с паклей на голове. Готовый объект для насмешек и приемных родителей.

Хочу ли я подобной фотографической памяти для своих детей? Памяти, способной впоследствии меня казнить или миловать? Хранит ли каждый из нас подобные истории, или нестираемые воспоминания – лишь писательский божий дар и бремя?

– Знаешь, что однажды сказала мне мама? – делилась я как-то с Рут. – «Ты у меня самая умная, Прил. Никаких проблем в школе, сплошные награды. Холли (это моя младшая сестра) уступала тебе в уме, зато она прирожденный лидер. А Фрэнсис (самая младшая из нас) достались и ум, и характер, но она так и не научилась ими пользоваться». Эту убогую похвалу мама считала комплиментом. Причем и мне, и себе.

– Я как-то приехала из колледжа домой на каникулы, – в свою очередь рассказывала Рут, – и мама обнаружила у меня в куртке сигареты. Хочешь знать ее реакцию? «Рада, что ты куришь. Девушке это так к лицу!»

Я рассмеялась:

– Слабовато. Покруче ничего не вспомнишь?

– Ну почему же, могу и покруче, – отозвалась Рут, склонившись к зеву стиральной машины, отчего ее голос прозвучал глухо и гулко, как из пещеры. – Однажды мы отвозили моих братьев Джеймса и Чеса в лагерь, и на пути домой родители решили, что я уснула на заднем сиденье. Я действительно лежала с прикрытыми глазами, но не спала, а подглядывала в щелочки за телефонными проводами – они так забавно проплывали мимо, то поднимаясь, то опускаясь, как будто разворачивался моток рыболовной лески. И еще мне нравился запах сигарет, которые отец зажигал от прикуривателя. Такой приятный аромат, осенний – будто листья сухие жгут.

Она сделала паузу, чтобы развесить шесть пар носков. Тогда Рут еще сушила носки Рида под струей воздуха, потому что ему так больше нравилось.

– Словом, в уверенности, что я сплю, родители принялись обсуждать нюансы развода. – Рут посмотрела на меня. – Так сказать, материально-технические детали. Мама спросила: «А как быть с детьми?» Отец затянулся поглубже и ответил: «Тебе достанется Джеймс, мне – Чес. Ну а Рут… Рут разыграем в орел или решку».

Я онемела от беспримерной жестокости подобного предложения.

– Об этом я никому никогда не рассказывала. Даже в «Ариадне», – добавила Рут с бледной улыбкой. – Все ради блага детей, – вздохнула она, и взгляд ее затуманился не рассосавшейся с годами болью. – На следующее лето в лагерь отправили меня. И так семь летних каникул подряд. – Она подошла к окну, уперлась ладонями в стекло и выглянула во двор, где Бетти со Слоун играли в любимую игру «Заблудившиеся дети». – Эх… Наш старый добрый «Киавасси».

Распахнув окно, Рут речитативом прочирикала абракадабру, которую я не слышала и о которой не вспоминала лет двадцать: заунывный индейский напев, эхом носившийся меж холмов «Киавасси». Тайное общение было доступно всем скаутам, вне зависимости от возраста, – хватило бы упорства запомнить странные звуки да отваги выкрикнуть их, не зная, чей голос отзовется.

– Ай лоу ини мини кау кау ммм чоу чоу ки воу воу! – пропела Рут.

Со двора, голосом Слоун, прозвучал ответ:

– Шим шам хилли билли уам там томму оу!

Рут самозабвенно, месяцами, твердила индейский клич, пока дочь не выучила его назубок. Отвернувшись от окна, Рут ухмыльнулась и победоносно вскинула кулак:

– Работает!

Адвокат не задал вопрос так, как мне бы хотелось. Спросите меня, мысленно сказала я. Спросите, могут ли ее дети позвать друг друга индейским музыкальным символом нашего лагеря. Спросите, знают ли они «ай-лоу».

А Рут снова кивнула и улыбнулась – той ослепительной, ватт на тысячу, улыбкой, которая так часто предназначалась мне одной, улыбкой, что сопровождала нашу дружбу, каждый ее обыденный или значительный миг. Мой отец обожал цитаты и афоризмы – как чужие, так и свои собственные. «Нельзя "иметь детей", – нередко повторял он. – Можно лишь какое-то время о них заботиться».

– Она и есть, – наконец сказала я.

– Что?

И тогда я заговорила слишком быстро, слишком громко, словно скрывая ложь и неуверенность. Я использовала глагол в прошедшем времени, словно и впрямь вычеркнула Рут из настоящего. Я слишком упорно возражала, словно в попытке убедить саму себя. Но это не так. Напротив, я просто была уверена. Ах, как я была уверена.

– Да! – выпалила я. – Рут была замечательной матерью.

Страх, мрачные предчувствия, терзания и ожидание… И в результате – каких-то десять минут на месте свидетеля.

Судье для вынесения приговора понадобилось пятнадцать. Слоун и Грейсон Кэмпбелл останутся с отцом. К чести Рида, обошлось без рукоплесканий, ухмылок и победных жестов.

К чести Рут, обошлось без слез.

У-У-У-У-У-У-У-У-У. Улицы за две от нас ревет сирена. Я съеживаюсь от звуков тревоги и страха. Меня теперь многое пугает, вгоняет в ступор. Резвый топоток белок по крыше я принимаю за шаги грабителя на чердаке, долбеж дятла по непрошибаемым водосточным желобам нашего дома – за треск оконных рам под ломом ночного вора. Внезапное появление одинокого бегуна или велосипедиста на тротуаре отзывается потоком мерзких мурашек по моей спине. Детей нет дома целыми днями, Рут и Рослин тоже нет… и я запираю входную дверь на все замки.