Я сказала:

– Помню, как Алан затащил Феликса в океан и оба орали как сумасшедшие.

– А я помню, как волновался Феликс, переезжая к нему, – сказала Рут. – Когда уезжал из Патчин-плейс.

– Помню, Алану нравились эти ужасные усы.

– Я старуха, – проговорила она на редкость сокрушенно, что было на нее не похоже. – Мне положено терять старых друзей. Но почему умирают молодые?

Холодный город внизу, голые деревья в парках, красные стоп-сигналы на черно-белых улицах – все это походило на плохо раскрашенный фильм. Где-то радио передавало для уличных танцоров нечто новое, непостижимое для меня, – громкие выкрики под музыку: бум, бум, бум. Мне надо было кое-что сказать ей:

– Рут, у меня большая беда.

– Ты про Натана? Я думала, тебе удалось все устроить. Он расстался со своей девушкой, и ты сказала, что на этот раз, как тебе кажется, все будет по-другому. И я верю.

– Не там. В восемнадцатом.

– Там, где у тебя новый Натан? Это из-за молодого человека, которого она полюбила? Еще есть время, чтобы все уладить.

Синие и серые слои сажи в небе точно пятна на серебряном подносе.

– Рут, по-моему, она беременна.

Глаза мне, сам того не сознавая, открыл доктор Черлетти во время последней процедуры. Он был занят, как всегда, надеванием обруча мне на голову, вкладыванием мне в руки банки с молнией и высеканием синей искры из моего пальца. По его словам, во время конвульсий я обычно сидела прямо. На этот раз, однако, я упала в обморок. Придя в себя, я обнаружила, что лежу на кровати, а он держит мое запястье.

– Как вы себя чувствуете? Сегодня что-то не так?

– Не знаю.

– Когда у вас была менструация? – тихо спросил Черлетти.

И тогда все стало ясно. Я пропустила месяц в начале курса лечения, но мой цикл, казалось, восстановился. Отслеживать свой цикл во всех этих мирах, при множестве событий, было нелегко. Но каждая женщина знает, о чем говорят обмороки, постоянный голод, боли в груди. Я все поняла, лежа в своей кровати с балдахином и наблюдая, как озабоченно сморщился врач. Я знала. Я это чувствовала.

– Как обычно, – сказала я. – Все нормально.

Он посмотрел на меня очень внимательно, затем улыбнулся, снял с меня обруч, закрыл свой деревянный ящичек и велел мне отдохнуть. Я осталась наедине с вечерним светом.

Ребенок. Не взятый взаймы Фи, бегающий с моими туфлями по ковру в гостиной, а ребенок внутри меня. Я напоминала волшебную банку Черлетти в ящике, обитом зеленым бархатом: скрытая, тихая и заряженная тем, что может изменить мой мир. Через восемь месяцев мелькнет искра.

Это началось не в ту ночь с Натаном, неделей раньше, а месяц назад, в Массачусетсе, в одну из тех лунных ночей. Вдруг я рожу через восемь месяцев? Вдруг мой живот станет виден через три-четыре недели – намного раньше, чем у верной жены? Что случится тогда? А если еще ребенок будет мало похож на некоего доктора Михельсона, если у него будут большие карие глаза…

Я встала, ощущая головокружение, и пошла искать Рут. Я все ей рассказала; взяв меня за руки, она стала задавать трудные вопросы, а потом дала мне один адрес в Нижнем Ист-Сайде. «Я знаю женщин, которые таким образом сохранили свой брак», – сказала она. Было темно, но до прихода Натана оставалось еще несколько часов. Я накинула длинный плащ и вышла в дождливую ночь.

Должно быть, все это выглядело кошмарно: лошади-скелеты стояли с надетыми на морду мешками овса, а их хозяева-скелеты похлопывали животных, наблюдая за тем, как я пробираюсь по булыжникам в шелковой юбке. Вуаль скрывала меня от чужих глаз, но все-таки женщина, идущая ночью одна, должно быть, выглядела странно. Возможно, меня принимали за проститутку. Подойдя к двери, я увидела только овальный витраж и дверной молоток в форме лилии. Из дома доносился женский голос – сначала я думала, что это разговор по телефону, но потом услышала тоненький плач. Рядом со мной включился свет. Окно было плотно занавешено. За дверью, судя по звуку, кого-то вырвало. Голос женщины стал суровым. Вдруг рядом со мной появился мальчик: «Леди, подайте пенни! Подайте пенни!» Он повторял это как автомат, – казалось, получив пенни, он пустится в пляс, чтобы развлечь меня. Грязный, оборванный, с гримасами профессионального попрошайки, он знал о происходящем за дверью гораздо больше меня. «А теперь уходи, уходи», – велела я, вручая ему всю мелочь, найденную в сумочке. Закапал легкий дождь, и я подумала, что этот дом не отмоют никакие ливни. Мимо меня катился маленький обшарпанный двухколесный экипаж; я машинально остановила его, забралась внутрь, сказала водителю: «Патчин-плейс» – и тут поняла, что кричу. Мы поехали, а дождь становился все гуще и сильнее. Больше я туда не ходила.

Натану я ничего не сказала.

26 декабря 1918 г.

Я вернулась в 1918 год и занялась уборкой вместе с Милли, твердо помня: надо решить, что мне делать. Одна из Грет по окончании процедур останется здесь, с ребенком. Одной из нас придется объясняться с мужем. Отправив Милли в магазин, я встала перед зеркалом и сосредоточилась на ощущениях в животе и груди. Внешне ничего не было заметно, время еще оставалось. Была возможность привести все в порядок. При разнице всего лишь в месяц трудно что-либо установить. Лео умер, Натану совершенно не следовало знать о нем. Однако я не учла, что этот Гринвич-Виллидж был гораздо меньше моего. А в небольших городках не бывает секретов.

Когда Натан пришел домой из клиники, я услышала, что в прихожей возятся двое мужчин. Звон ключей, неуверенные шаги, тихий смех, – наверное, он пришел вместе с подвыпившим приятелем.

– Грета! – донесся пьяный голос мужа.

До чего радостно было видеть, как он пытается криво улыбаться. Главное, что он не содрогался от горестных воспоминаний, – пусть даже от него сильно пахло виски. Рядом с ним стоял низенький моржеподобный мужчина в бобровой шапке. Он поцеловал мне руку. – Грета, ты ведь помнишь доктора Инголла?

Я сказала, что помню, и удалилась на кухню, где меня ждал цыпленок по-царски.

Я поняла, что Натану было нужно вновь оказаться в мужской компании: он проводил время только со мной, Милли и Рут, которые непрерывно болтали, в то время как его голова разрывалась от металлических осколков и воспоминаний. Мы говорили о планах Натана и о предстоящей через две недели свадьбе моего брата. То ли из-за выпивки, то ли из-за присутствия женщины доктор Инголл почувствовал себя как дома и, сам того не желая, учинил в нашей столовой небольшой взрыв.

Доктор благодарил Натана за службу, восхищался им, объясняя, что больная нога не позволила ему самому помочь солдатам, воевавшим за океаном. Он упомянул газетную заметку, которую читала и я: в ней говорилось о том, что наши бойцы, вернувшись к повседневной жизни, стали лучше прежнего. Эта фраза, «лучше прежнего», звучала тогда на каждом углу. Губы у Инголла блестели от масла. Он изложил свою теорию, как излагают политические взгляды, считая их общепринятыми, – просто потому, что мир так же мал, как, например, Вест-Виллидж.