быть оцененной в том, что у нее, благодаря недостаткам воспитания в родительском доме, где их всех всегда неумеренно баловали и неумеренно при них же превозносили, – преувеличенное, болезненное самолюбие и самомнение. Опыт смирит ее, и Вы увидите, что она будет для Коли хорошей женой, а для Вас – покорной и любящей дочерью. Извините, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, но мне невыразимо досадно и больно, что не все так происходит, как я бы того хотел»[177].

Надежда Филаретовна ответит, что «некоторые шероховатости», происшедшие между ею и Давыдовыми, так ничтожны, что об этом и думать не стоит и что никаких следов горечи не осталось, но эти слова стали всего лишь данью вежливости. Трещина в отношениях образовалась, остальное – дело времени.

Что же касается Николая и Анны, то Чайковский находил, что они живут «слишком душа в душу» – под влиянием властной супруги «добрейший Коля» стал резок в суждениях и вообще изменился к худшему. Разумеется, Надежда Филаретовна заметила перемены в сыне раньше Петра Ильича и неодобрительно отозвалась об Анне в одном из не дошедших до нас писем[178]. «Анна не изъявительна, и я боюсь, что она недостаточно умеет выразить Вам свою любовь, – распинался Петр Ильич, – а между тем я знаю, как она переполнена чувством любви и благодарности к Вам. Ради бога, никогда не сомневайтесь в этом»[179]. «Было бы большим и редким достоинством, если бы она [Анна] сознавала свои недостатки и старалась в них исправиться», – ответила баронесса с несвойственной ей (хотя бы в переписке с Чайковским) жесткостью.

Черту подводит письмо, написанное Надеждой Филаретовной в ноябре 1885 года (с момента женитьбы Николая на Анне не прошло и двух лет). «Анна вообще невзлюбила все семейство Мекк, она постоянно ведет какое-то соперничество между фамилиею Мекк и Давыдовых, и это совершенно неуместно, потому что мы, Мекк, ни с кем ничем не считаемся, никому себя не навязываем, ни у кого ничего не отнимаем, и если имя Мекк очень известно, то это по воле обстоятельств, а не по нашему старанию, и совершенно излишне с ее стороны раздражаться и доказывать нам всем, что ее отец очень известен и почитаем до такой степени, что “ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь” (точные слова Анны). Все это очень хорошо, и мы этого не оспариваем, а если и знаем что-нибудь другое, то молчим, и ненавидеть ей нас не за что. Но, конечно, ко всем этим мелким уколам я равнодушна, мне жаль только, что она себя так смешно держит; но ее озлобление против Володи и их образ действий против него меня глубоко возмущают и ужасно огорчают, потому что тут уже заставляют действовать Колю, а ведь он был такой благородный, такой добрый и так любил свое семейство, и теперь это все разрушено… Я уже имела несколько объяснений с нею в Москве летом и вынесла из них самое безотрадное впечатление; после них еще хуже стало»[180].

Трещина стала глубже. К слову сказать, зять Надежды Филаретовны (муж младшей дочери Людмилы) князь Андрей Александрович Ширинский-Шихматов иронично называл властную Анну Львовну «Анной первой степени». Мелок штришок, да ярок. Отношения Анны со свекровью можно определить выражением «нашла коса на камень». Никто не хотел уступать, но в итоге в таких конфликтах обычно побеждает молодое поколение.

Обратите внимание на пассаж «ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь». Неспроста эти слова были произнесены, и неспроста они задели Надежду Филаретовну (если бы не задели, она их в письме не приводила бы). Можно с уверенностью предположить, что баронесса требовала от невестки благодарности за то, что устроила ее брак со своим сыном, а та воспринимала это требование как унижение – взяли, мол, тебя в такую богатую семью, а ты этого не ценишь. Слова о «величайшей чести» – явное проявление комплекса неполноценности, сформировавшегося у Анны при общении с родственниками мужа.

Петр Ильич в этом конфликте встал на сторону Надежды Филаретовны и буквально ополчился на племянницу. «Она… не только интриганка, старающаяся отдалить мать от дочерей, но бесчестная, злая, никому не нужная… Коля Мекк ежедневно на все лады повторяет, что 1) Над[ежда] Фил[аретовна], в сущности, взбалмошная и несносная старуха; что 2) Влад[имир] Мекк мошенник, а жена его распутная баба; 3) что Юлия [сестра Николая] злая фурия; 4) Саша Беннигсен [другая сестра Николая] сплетница; 5) Сашок [брат Николая] злой, мстительный, бездушный; 6) Иолшина [еще одна сестра Николая] набитая дура… Помнишь этого добряка Колю, который носился с карточками членов семьи. Что из него сделала Анна!»[181] К Давыдовым после всей этой истории Чайковский заметно охладел, но совсем бывать в Каменке не перестал.

Закончив преподавать, Петр Ильич стал вести кочевой образ жизни «от Парижа до Браилова». Первое время ему нравилась регулярная смена обстановки и впечатлений, но со временем постоянные переезды начали его тяготить. Однако до этого было пока далеко.

Летом 1881 года Петр Ильич решил сочинить новую оперу. Идеальную оперу, которую критики и зрители примут с восторгом. Композитора сильно угнетали рассуждения критиков насчет того, что Чайковский-де не имеет способностей, необходимых для того, чтобы написать хорошую оперу. «Если оперная музыка от времени до времени привлекает меня, то значит, я нисколько не менее способен к ней, чем к другим отраслям. Если же я терпел на этом поприще неудачи, то это только доказывает, что, вообще, я еще очень далек от совершенства и впадаю в ошибки, сочиняя оперы, точно так же, как делаю их и в симфонических и камерных сочинениях, среди коих тоже есть весьма много неудачного. Если мне суждено еще прожить несколько лет, то, может быть, я дождусь, что моя “Орлеанская дева” найдет подходящую исполнительницу или что “Мазепа” будет как следует поставлен и исполнен, и тогда, быть может, перестанут утверждать, что я неспособен написать хорошую оперу. Но сознаю трудность победить предубеждение против меня как оперного автора»[182].

Перебрав несколько сюжетов, Чайковский остановился на истории предательства гетмана Ивана Мазепы, описанной в пушкинской «Полтаве». Точнее не столько на самом предательстве, сколько на драматических отношениях между Мазепой, Марией и Кочубеем. Сообщив баронессе фон Мекк, что он начал с музыки к сцене Марии и Мазепы («И скоро в смутах, в бранных спорах, быть может, трон воздвигну я!»), Петр Ильич поинтересовался ее мнением по поводу выбранного им сюжета. Баронесса ответила: «Думаю, что это отличный выбор,