– Роза Борисовна, простите, о чем вы говорите сейчас?

– О себе. Знаете, до девяти лет моя жизнь была адом. Меня не удалось сдать в детский сад – дети, эти ангелы, избивали маленького уродца до крови, до обморока. Но потом пришёл великий гнев, такой, что я чуть не убила сама нескольких сволочонков – и с тех пор бояться стали меня. Тут я окрепла, затем встретила девочек—Алёну, потом Лилю и Марину – и спасительный круг замкнулся. Моя омерзительная, отталкивающая внешность не вредила дружбе – дружба ведь не ищет внешности. По принципу полноты развития форм если на свете есть красавцы – должны быть и уроды. Мне выпало быть одним из воплотителей этого великого принципа, вот и всё. Какой-нибудь прихвостень старинного мыслеблудия мог бы тут вставить, что я в прошлой жизни очень сильно нагрешила, вот и уродилась уродкой… славно! Чего ж только не выдумает человек, чтобы оправдать свои несчастья! Но мы это сразу и навсегда отметём за ненадобностью. Вина, оправдание – ни к чему. Есть факт рождения уродливого существа, в которое втиснули искру разума, что очень мило со стороны ваявших меня мастеров. Мерси. Но скажите, пожалуйста, для каких надобностей мне была дана ещё и огромная, яростная женская природа, для чего она раскалённым углем жгла мои внутренности десятками лет и не угасла до сих пор? Что вы хотели этим сказать, скульпторы меня? Для чего женскому уродцу дикая сила желания, которое ничем не утолить и ни во что не воплотить? А вы знаете, сколько нас на свете – отвратительных женщин с вечно раскалённым угольком внутри? Для чего, для каких надобностей нужна эта мука?

– Ох, как вы всё преувеличиваете, Роза Борисовна… Ничего отвратительного в вас нет. Своеобразная такая внешность, не более того. Это всё… психология. Вы сами создали отталкивающий образ себя, в своем воображении, и решили кого-то в этом обвинить, вот вам и нужен образ нехорошего Творца-мучителя. На Бога вообще что хочешь можно свалить, ведь никаких возражений не поступит. И доказательств не надо… Я знала женщин пострашнее вас, и ничего… как говорится, нашли они своё женское счастье.

– Счастье! – усмехнулась Роза. – Вы о чём? Ничего вы не поняли. Какое для меня возможно счастье? Я прирождённый отщепенец. У меня нет чувства родства ни с чем, ни с кем на свете. Никого не было, кроме девочек, а вот и девочек моих нет.

– Алёна…

– Мы могли быть… только вместе, вчетвером. Теперь всё рассыпалось. Теперь впереди только ночь и зима.

– Разве ваша жизнь так уж безрадостна? Вы освоили компьютерные технологии, и так ловко, что вас опытные люди поймать не могут. Вы много знаете, по слухам – отлично преподаёте, вас уважают. Есть родственники… Прекрасная, удобная квартира… Извините, Роза Борисовна, не слишком ли многого вы хотите от жизни?

– Вообще ничего не хочу. Я сейчас… пишу одно сочинение, мне его обязательно следует закончить, хотя закончить его невозможно. Вот, пожалуй, единственное, чего я хочу по-настоящему, – написать это свое сочинение. На вольную тему, ха-ха…

– О чём?

– Если угодно – о Боге. В конце концов, Единый Бог – это наша еврейская сказка, и я не намерена её никому уступать… А вы знаете, – и Роза пристально взглянула на Анну чёрными глазами, – я вам его покажу. Допишу и дам прочесть. И про договор расскажу, всю правду расскажу.

– Про ваш договор с Лилей, Мариной и Алёной?

– Да, именно так. Договор от девятого мая тысяча девятьсот семьдесят второго года… очень надеюсь, что вы будете разочарованы…

«Над жизнью нет судьи». Так ли? Ведь как-никак в человеке природа и жизнь перерастают самих себя, в нём они утрачивают свою «невинность» и обретают дух, а дух есть критическое суждение жизни о самой себе.

Томас Манн. Философия Ницше в свете нашего опыта

Неделя миновала со дня встречи Анны с Розой, и это была спокойная неделя, без тревог и неприятностей. Анна задёшево купила в секонд-хэнде мягкий чёрный свитер интересной фактуры – мелкий неровный рубчик. Как многие закоренелые петербуржцы, Анна азартно радовалась, когда удавалось артистически сэкономить, обуздать демона транжирства. Свитер был удачно обновлён за ужином в кафе «Снежинка» на улице Ле…а, чудом оставшегося ещё с советских времён. Конечно, поменяли стулья, прибили телевизор, облицевали поддельным мрамором, но всё же – хотя бы название осталось, хотя бы чашка чая не стоила три доллара, хотя бы в людях было что-то помято-родное, тихо-светящееся… Ужинала Анна не одна, а в компании давнего приятеля – учителя пения, хронически весёлого кудлатого чудака. Юрий Адольфович везде, где бы он ни появлялся, заводил хоры и утверждал, что русские инстинктивно знают, где их спасение, – но ленятся пойти верным путём. Спасти и утолить русскую душу может только ежедневное хоровое пение, но под профессиональным руководством. А не безобразный рёв в пьяном виде. Юрий Адольфович славился обыкновением подходить к угарным компаниям и предлагать услуги по грамотной организации вокального экстаза. И успешно: чуть не каждый день приносил занимательные знакомства. Анну он знал ещё ученицей школы, любил за прилежание и чистый, чуть надтреснутый голосок. «Тебе бы под шарманку петь – озолотилась бы! Классическое уличное пение…»

Он и замуж звал. Говорил: да мы с тобой так споём!

Роза Борисовна возникла в телефоне как хриплый, явно больной голос и попросила зайти. Анна опять подивилась ощущению, возникшему на подходе к дому, – ноги не шли, заплетались, и в том месте, где у человеческой плоти располагается желудок, а у человеческой души – неназываемый, неведомый центр тяжести, бегали тонкие холодные змейки, которые сопровождают страх, но сами не являются страхом.

Роза долго не открывала дверь. Она пожелтела, осунулась, дышала тяжело, куталась в серый пуховый платок, пахла лекарствами, с трудом передвигала ноги, обутые в затейливые, сказочно-восточные шлёпанцы с загнутыми носами. Но прежней враждебной настороженности не было: Роза искрилась лихорадочным, энтузиастическим восторгом. Она попросила Анну сесть у её кровати и сама прилегла. Рядом лежала тетрадь в красной обложке, Роза взяла её и прижала к груди.

– Вот и всё, Анечка, – сказала Роза, слабо улыбаясь. – Я написала…

– Ваше сочинение, о котором вы мечтали?

– Да.

– А вы напрасно тогда расстёгивали шубу – я говорила, простудитесь.

– Какая там ещё простуда… Это лихорадка духа, воспаление разума, так сказать…

– Ну, от лихорадки духа температуры не бывает.

– Вы ужасно заблуждаетесь. Неверные пути ума, опасные рассуждения могут повести и к болезням, и даже к физической смерти носителя рассудка. Правда, это по большей части несчастные случаи. Человек попадает под машину, и всё шито-крыто, и никто не будет думать: отчего это человек ни с того ни с сего попал под машину?

– А это его устранили мистические хранители тайных знаний. Понятно. Я читала что-то такое…

– Конечно, сейчас всё заболтано и опошлено, и тем не менее рисунок угадывается. Как вы относитесь к поэме Лермонтова «Демон»? Нравится?