Это был подарок царю.

Иван Васильевич учинил сыск. Месяц искал опальных бояр, по многим городам и волостям были отправлены скороходы с грамотами, где извещалось о проказах вельмож — изменники Путятин и Плещеев пограбили государеву казну, хотели извести самодержца, а еще отписали римскому папе послание, в котором поносили весь царский род и заодно бесчестили православную веру. Последнего, как истинный христианин, Циклоп Гордей потерпеть не мог и через своих посыльных повелел разыскать опальных бояр. А позже, связанных, без шапок, их доставили в царский дворец.

То, чего не удалось Разбойному приказу, сумели исполнить тати Циклопа Гордея. Этот сыск напоминал соперничество царя с разбойником, в котором Гордей Яковлевич оказался победителем. Тать еще раз сумел доказать царю о существовании некой силы, перед которой спотыкаются даже государевы указы.

Видно, объятия государя не что иное, как желание подчинить себе тайную силу, природу которой Иван Васильевич не понимал. Не было у татя Гордея ни скипетра, ни державы; не принадлежал он к княжескому роду, а, однако, едва бросит разбойник клич по Руси, и бродяги собьются с ног, чтобы услужить Гордею Яковлевичу.

Чествование Гордея во дворце больше напоминало встречу равных государей, чем прибытие холопа к своего господину.

— Так вот, Гордей Яковлевич, все твои грехи я тебе простил. Вот видите, бояре, государь всея Руси у разбойника духовником состоялся. А еще шубу тебе дарю!.. Ну-ка, бояре, становитесь в ряд, чья шубейка тебе по плечу окажется, ту и носи с честью. Чтобы шубу отобрать, мне на большую дорогу выходить не нужно. Хе-хе-хе! Видно, этим я от тебя и отличаюсь. Тебе, Гордей, не впервой шубы с бояр стягивать?

— Не впервой, Иван Васильевич, — честно признался разбойник.

— Стало быть, робеть не будешь? Выбирай! Бояре возражать не будут, сам государь тебе разрешил.

— Выбрал я, государь, — отвечал Гордей, едва глянув на неровный строй бояр.

— Ишь ты, как скоро. Теперь поверил я, что тать передо мной.

— Глаз у меня добрую вещь не пропустит. Хороша шуба у Бельского Григория, — показал тать на Малюту.

— Хм… вот и с тебя тати шубу сняли, Григорий Лукьянович. Но ничего, не скупись, мы тебе новую справим, еще получше прежней будет! — охотно пообещал царь. — А ты носи, Гордей, подарок с честью. Смотри, как она тебе к лицу! Так держишься, как будто всю жизнь в соболиных мехах хаживал. Ну, чем не боярин! Эх, Гордей Яковлевич, если бы родовитым был, давно бы у государя служил. В чести ходил бы и с плечиков меховые накидки не снимал бы. Нужны мне верные слуги, такие, как ты, Гордеюшка. С малолетства я с изменой столкнулся, а сейчас самые ближние предают. Разве мог я подумать о том, что когда-нибудь Вяземского и Басманова смерти предать придется! А вот, видишь, довелось… А о тех, кого из гноища поднял, и говорить нечего! Эти-то больнее всего пинаются. Я тебе службу хочу предложить, Гордей Яковлевич, не откажешь?

— Как же это возможно царю отказать? — засомневался разбойник.

— Ты как будто монахом был?

— Приходилось, государь. Я и сейчас живу, будто по монастырскому уставу.

— Слыхал я, что ты и схиму принимал?

— Верно тебе поведали, Иван Васильевич, если бы я до конца свой крест вынес, возможно, сейчас бы игуменствовал, — печально раскаялся тать.

— А может, и сейчас не поздно? Что скажешь, Гордей Яковлевич, если я тебе монастырь дам?

— Мне? — не желал верить Гордей Циклоп.

— А кому же! Преданность свою ты государю доказал на деле…

— Хм.

— …изменников изловил, а более мне от слуг своих ничего не надобно.

— Государь, только как же на это митрополит посмотрит?

— А ты, Гордей Яковлевич, на митрополита не озирайся, с архиереями я переговорю, ты свое согласие дай.

— Чего не ожидал я от государя, так такой милости. Думал, что ты меня на плаху отправишь, а ты, государь, на игуменство сватаешь. Согласен я, Иван Васильевич. Будет мне теперь где грехи свои замаливать.

— А я к тебе приезжать буду. Гордей Яковлевич, грехов у меня тоже не счесть, таких, что до конца жизни не замолю. Вот вместе молиться станем, может, тогда наши покаяния доберутся до ушей господа.

— Благодарствую, государь Иван Васильевич.

— Только уговор у меня к тебе, Гордеюшка, имеется.

— Какой же, государь? — насторожился Циклоп Гордей.

— Слышал ты о том, что изменники вокруг меня теснятся, жизни меня лишить хотят?

— Как не слышать, государь? Слыхал!

— В терем мой вороги проникли, а все для того, чтобы государя побольнее ужалить и самим на царстве править.

— И об этом наслышан, государь. И видеть приходилось. Недели не проходит, чтобы кто-то на плахе не сгинул.

— Ну так вот, Гордеюшка, негоже государю иной раз принародно кровушку лить. Пугаются подданные, именами меня дурными называет. Только и от своего не могу я отступиться, не желаю изменников прощать.

— Понимаю, государь.

— А ежели понимаешь, вот тогда этим ты и займешься, — продолжал Иван Васильевич. — Мои стрельцы тебе опальных бояр в монастырь приводить станут, а как с ними поступать, ты сам знаешь, Гордей Яковлевич. Я же тебя никогда ни о чем спрашивать не стану. Понятно, о чем толкую? Ты чего призадумался, может быть, чести не рад?

— Все я понимаю, Иван Васильевич… Как же не понять.

Ясно стало Гордею Циклопу, что от царского монастыря до молитв путь не близок. И если ранее он был царем бродяг, то сейчас государь предложил примерить ему рубище заплечных дел мастера. Если что и будет отличать его от Никитки-палача, так это густая власяница да монашеское одеяние.

— Так что же ты скажешь на это?

— По мне ли такая честь, государь? Неужно во всем царстве достойнее меня не нашлось?

— Понимаю твою нерешительность, монах. Согласен, что трудное дело. Всякое серьезное дело размышления требует… Или, может быть, ты думаешь, что не про тебя такая работа, Гордеюшка?

Государь даже малость отстранился от Гордея. Как бы хотел увидеть его издалека — а по силам ли ему царская милость! И только немногие знали о том, что Гордей Циклоп стоял на самом краю пропасти. Укажет сейчас самодержец перстом на строптивца, и заломают опришники ехидному плуту руки назад, и гнить нечестивому разбойнику до конца дней в зловонной сырой яме. Напряжение, застывшее на лицах вельмож, не укрылось от взгляда Гордея, и единственный глаз татя остановился на переносице самодержца, к которой черной мухой пристала какая-то соринка.

— Спасибо за честь, государь… Буду я игуменом.

Печально выглядела Москва. Город был в черных руинах, прокопченным казалось само небо. Столица как будто надела на себя вдовий наряд, чтобы оплакать ушедших. Слезы были обильные.