* * *

Ночь была короткой. Простившись с семьей и поговорив с исповедником, Людовик лёг спать в половине первого, а в пять часов его уже разбудил Клери. Сидя перед зеркалом, король видел опрокинутое лицо своего верного камердинера. Во время штурма Тюильри Клери чудом спасся, выпрыгнув в окно, а потом упросил Петиона позволить ему жить в башне Тампль со своим господином.

— Ну же, Клери, глядите веселей! — сказал король. — Разве те, кто меня любит, не должны желать, чтобы мои мучения наконец-то окончились?

Чашка с помазком стукнула о полку.

— Благословите! — попросил Клери, опустившись на одно колено.

Людовик поднял его и крепко обнял.

Вернулся аббат де Фирмон; Клери помог ему служить мессу.

— Я не советую вам видеться с семьей, — шепнул священник, когда король принял последнее причастие. — Этой ночью убили кого-то из депутатов, внизу усилили охрану…

Людовик понял, что он хотел сказать.

Клери принял у него печать с гербом Франции, чтобы передать дофину, и обручальное кольцо, чтобы вручить королеве, когда она овдовеет. Перстень, полученный от архиепископа Реймсского во время коронации, король снимать не стал.

Было около восьми утра, когда по винтовой лестнице затопали сапоги, вот шаги уже в прихожей… Двери спальни распахнулись, вошел Сантер. Пора. Людовик встал под благословение.

Спустились в кордегардию, потом в большой зал на первом этаже, где постоянно дежурили комиссары из Наблюдательного совета. В самом деле, охраны было больше обычного. Двери башни раскрылись, морозный воздух обжег отвыкшие легкие. В это время из коридора четвертого этажа на лестницу выбежал семилетний мальчик и устремился вниз. Ему загородили дорогу; он хватал за руки комиссаров, обнимал колени гвардейцев, умоляя пропустить его: он поговорит с французским народом, чтобы папу не убивали… Внизу раздался рокот барабанов и хриплый вой труб — карета отправилась к месту казни.

Париж окутало густым туманом. Зеленая карета, которую Шамбон прислал за бывшим королем, чтобы избавить его от унижения ехать в позорной телеге, выбралась с улицы Тампль на бульвары. На всех перекрестках и площадях выстроились федераты и национальные гвардейцы, кое-где установили пушки, впереди кареты трусили верхом две сотни жандармов во главе с Сангером. Свернули на бывшую улицу Руаяль, которая теперь носила имя Революции. Двадцать тысяч федератов оттесняли от середины площади народ, явившийся поглазеть на казнь. На мосту стоял кабриолет: Филипп Эгалите тоже не мог пропустить это зрелище.

Людовик вышел из кареты; взгляд споткнулся о пустоту — от памятника его деду остался только двухметровый постамент. Со стороны Елисейских Полей к нему пристроили эшафот, выкрашенный красной краской.

Палач Сансон был без своего красного плаща, но король всё равно узнал его сразу. Людовик покорно снял коричневый редингот, развязал галстук, расстегнул ворот сорочки. Но связать ему руки?! Аббат де Фирмон уговорил его не противиться. Помощники палача связали королю руки за спиной его же собственным носовым платком, затем один из них обрезал ему волосы. Барабаны выбили дробь; поддерживаемый аббатом, Людовик поднялся по ступенькам на эшафот и встал на самый край, откуда его было видно народу. Барабаны смолкли.

— Я умираю невиновным во всех преступлениях, которые мне приписывают, — громко произнес Людовик. — Я прощаю тем, кто осудил меня на смерть. Молю Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, никогда не пала на Францию.

Сантер дал знак барабанщикам — дальнейшие слова короля потонули в рокоте.

Его уложили на скамью лицом вниз. Шарль Сансон дернул за веревку — и через несколько секунд его сын Анри уже показывал парижанам отрубленную голову.

— Да здравствует Нация! Да здравствует Республика! Да здравствует свобода!

Пушки дали залп; в углу площади, у рва перед садом Тюильри, танцевали фарандолу. Высокий парень во фригийском колпаке схватил за руку Жанну Крапо и увлек ее в круг. Она улыбалась ему, когда он оборачивался, легко скакала под ритм барабанов, чувствуя себя частичкой чего-то большого и сильного, и была совершенно счастлива.

* * *

На постамент, оставшийся от огромной конной статуи Людовика XIV, водрузили античное ложе с обнаженным набальзамированным телом Мишеля Лепелетье — первого мученика Революции. Жак-Луи Давид, которому поручили организацию похорон, сам уложил складками ткань, прикрывающую тело ниже пояса, чтобы видно было рану в левом боку. На голову мученика возложили венок. У постамента дымились три курильницы с благовониями; для прощания нужно было подняться по ступеням с одной стороны и спуститься с другой.

После прощания огромный кортеж двинулся в Пантеон. Депутаты Конвента шли гуськом по обе стороны от катафалка; всю дорогу играла траурная музыка. Именем Лепелетье было решено назвать линейный корабль и переименовать в его честь два города: один — в Пре-Лепелетье, другой — в Сен-Фаржо[19], а на площади Пик поставить памятник герою. Пока же Конвент решил заново рассмотреть его проект реформы образования.

На заседание привели десятилетнюю девочку — Луизу-Сюзанну Лепелетье. Робеспьер взял ее на руки и обратился к присутствующим:

— Граждане, отныне это ваша дочь. Девочка, вот твои отцы.

Услышав слово "отцы", Луиза заплакала.

За поимку убийцы обещали десять тысяч ливров, однако торговец кроличьими шкурками из Форж-лез-0 получил только тысячу двести. И то сказать, он ведь не привел убийцу живым, а всего лишь донес куда следует на подозрительного постояльца, ругавшего Революцию. Когда отряд Национальной гвардии пришел на постоялый двор, подозрительный застрелился. При нём нашли свидетельство о крещении, выданное в Париже в ноябре 1763 года, и документ об увольнении из королевской гвардии, на обороте которого было написано:

"Мое свидетельство о чести

Пусть никого не беспокоят; у меня не было соучастников в удачном умерщвлении негодяя Сен-Фаржо. Если бы он не подвернулся мне под руку, я совершил бы прекраснейший поступок — избавил бы Францию от цареубийцы Орлеанского. Живите спокойно. Все французы трусы, и я говорю им:

Филипп Никола де Пари-старший, королевский гвардеец, убитый французами".

— Вот она, могилка, упокой, Господи, ее душу!

Сторож перекрестился. Свет факела выхватывал из темноты бурый могильный холмик с временным деревянным крестом. Поплевав в ладони, Дантон взялся за черенок и воткнул заступ в вязкий суглинок.

Земля раскисла от недавних дождей; скоро башмаки, чулки и полы редингота покрылись грязью. Докопав до крышки гроба, Дантон поддел ее ломиком; она треснула, развалившись на две половинки. В это время его молчаливый спутник насыпал в миску принесенный с собой белый порошок и стал размешивать, подливая воду. Сторож снова украдкой перекрестился: уж не чернокнижники ли это? Полночь-то есть уже или нет? Уйти бы от греха и дома запереться, да заступ-то с ломиком они у него одолжили, уйдешь — потом ищи-свищи…