Ополоснув бокал, Урсула заткнула бутылку пробкой и нога за ногу побрела в спальню. Для завтрашнего деликатеса вина оставалось достаточно.

Спала она, вопреки обыкновению, крепким сном и проснулась лишь по звонку будильника. «Отпить, чтобы наш мир оставить тленный».{61} На свежую голову она поняла, что держать собаку не сможет.

На работе она скрашивала себе нудное заполнение бесконечных гроссбухов мыслями о початой винной бутылке, оставшейся на кухне. В конце-то концов, для говядины можно купить еще одну.

— Удачно получилось? — спросил ее виноторговец, когда она через два дня пришла еще раз.

— Вы не так поняли, — рассмеялась Урсула. — Мясо я еще не готовила. Просто подумала, что к столу нужно будет подать что-нибудь равноценное.

Она поняла, что больше сюда заходить не стоит. Сколько раз можно готовить boeuf bourgignon?

К приезду Памелы она сделала непритязательную картофельную запеканку с мясом, а на десерт — печеные яблоки с заварным кремом.

— Я тебе привезла подарок из Шотландии, — сказала Памела, доставая бутылку солодового виски.

Когда виски закончился, она нашла другой магазин, где к товару относились с меньшим пиететом.

— Для говядины по-бургундски, — объяснила Урсула, хотя никто ее не спрашивал. — Пожалуй, я возьму две бутылки. У меня ожидается большой прием.

Из паба на углу — две бутылки «Гиннеса».

— Для брата, — объяснила она. — Свалился как снег на голову.

Тедди в свои восемнадцать лет едва ли был выпивохой.

Через пару дней — то же самое.

— Снова брат нагрянул, мисс? — спросил ее хозяин и подмигнул; она вспыхнула.

В одном из итальянских ресторанчиков Сохо, где она «оказалась совершенно случайно», ей без вопросов продали пару бутылок кьянти. «Бочковый херес» — можно было прийти с бидоном в продуктовый магазин в конце улицы, и тебе наливали прямо из бочонка («Это для мамы»). В пабах, как можно дальше от дома, — ром («для отца»). Она, как ученый, экспериментировала с разными алкогольными напитками, но так и не нашла ничего лучше, чем самая первая бутылка кроваво-красного вина, зардевшаяся влага Иппокрены.{62} Она придумала предлог, чтобы заказать сразу ящик («семейное торжество»).

Урсула втайне пристрастилась к выпивке. Это было глубоко личное действо, интимное, одинокое. Сердце у нее заходилось страхом и предвкушением одновременно при одной мысли о спиртном. К сожалению, от молодой женщины из Бейсуотера, зажатой между строгостями закона о торговле спиртными напитками и страхом унижения, требовались немалые ухищрения, чтобы потакать своей слабости. Богатым приходилось легче: у Иззи, например, где-то был открытый счет, кажется в «Хэрродсе», — ей просто доставляли домой все, что душе угодно.

Обмакнув палец ноги в воды Леты,{63} Урсула стремительно пошла ко дну и в считаные недели соскользнула от трезвости к пагубной страсти. Это было и позором, и спасением от позора. Каждое утро она просыпалась с мыслью: сегодня вечером — ни за что, ни капли, но во второй половине дня нетерпение нарастало и она уже предвидела, как переступит порог квартиры и встретит забытье. Ей доводилось читать сенсационные репортажи из опиумных притонов Лайм-хауса, но она не знала, можно ли им верить. Опиум, похоже, был еще лучше бургундского, если требовалось заглушить боль бытия. Вероятно, Иззи могла бы просветить ее относительно местонахождения китайского опиумного притона, поскольку она сама когда-то «курманила таян»,{64} о чем сообщала с полной безмятежностью, но Урсула никогда не решилась бы спросить. Вряд ли этот путь привел бы ее в нирвану (кое-что она все же почерпнула у доктора Келлета), но явно грозил привести к новой Белгравии.

Иззи время от времени допускалась в лоно семьи («На свадьбы и похороны — еще куда ни шло, — постановила Сильви, — но на крестины — ни в коем случае»). Ее пригласили на свадьбу Памелы, но, к глубочайшему облегчению Сильви, она прислала вежливый отказ с извинениями. «На эти дни как раз улетаю», — объяснила она. У кого-то из ее знакомых был личный самолет (потрясающе), и ей пообещали перелет в Берлин. Время от времени Урсула наведывалась к ней в гости. В прошлом у них был общий ужас Белгравии, что еще больше их сблизило, хотя вслух они об этом не говорили.

Вместо себя Иззи прислала свадебный подарок: набор серебряных вилочек для торта. Памелу это позабавило.

— Какое мещанство, — сказала она Урсуле. — Иззи не перестает удивлять.

— Почти готово, — промычала нисденская закройщица сквозь зажатые в губах булавки.

— Кажется, я и вправду слегка раздалась, — сказала Урсула, разглядывая в зеркале желтый атлас, который силился объять ее брюшко. — Надо будет вступить в Женскую лигу здоровья и красоты.

Трезвая как стекло, она споткнулась и упала по дороге с работы домой. Был ненастный ноябрьский вечер, сырой и темный; Урсула попросту не заметила, что одну из плит тротуара слегка вздыбил корень дерева. Руки у нее были заняты: в обеденный перерыв она успела забежать в библиотеку, потом в продуктовый магазин и теперь инстинктивно спасала книги и продукты, но не себя. В результате она растянулась плашмя на тротуаре, причем основной удар пришелся на нос. Ее оглушила боль, какой она еще не знала. Стоя на коленях, Урсула зажимала нос руками, забыв думать о книгах и продуктах, разлетевшихся по мокрому тротуару. Она слышала свои стоны — вопли — и не могла их унять.

— Ох ты, — донесся до нее мужской голос, — не повезло вам. Давайте помогу. Ваш персиковый шарфик весь в крови. Или правильнее сказать «цвета само»?

— Персиковый, — выдавила Урсула, сохранявшая вежливость, несмотря на боль.

Она и думать забыла про свой мохеровый шарф. Крови, похоже, было много. Лицо распухало, густой ржавый запах не отступал, но боль слегка улеглась.

Мужчина, хоть и невысок ростом, оказался вполне приятным, у него были песочного цвета волосы, голубые глаза и красиво очерченные скулы, обтянутые чистой, будто отполированной кожей. Он помог ей подняться. Урсула оперлась на его крепкую сухую ладонь.

— Меня зовут Дерек, Дерек Олифант.

— Элефант?[34]

— Олифант.

Через три месяца они поженились.

Дерек был родом из Барнета; Сильви сочла его — как и Гарольда — заурядным. Естественно, Урсулу он привлек именно этим. По профессии он был учителем — преподавал историю в небольшой школе для мальчиков («для сыновей честолюбивых лавочников», небрежно говорила Сильви) и в период ухаживания водил Урсулу на концерты в Уигмор-Холл и на прогулки в Примроуз-Хилл.{65} Они подолгу катались на велосипедах и в конце пути останавливались в каком-нибудь окраинном кабачке под открытым небом, чтобы заказать полпинты слабоалкогольного пива для него и лимонад для Урсулы.