Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прягин сидел мокрый, полураздавленный.
— Ну, что? — спросил хладнокровно Кабакевич. — Откажешься?
— По… подумаю, — хрипло, чужим голосом сказал Прягин. — Можно до завтра? Ах, черт возьми!..
III
Я вздохнул и заискивающе обратился к Кабакевичу и Прягину:
— Возьмите и меня в компанию…
— Пожалуй, — нерешительно сказал Кабакевич.
— Да зачем же, ведь дело не такое, чтобы требовало многих людей, — возразил Прягин. — Я думаю, и вдвоем управимся.
— Почему же вам меня не взять? Я тоже буду работать… Отчего вам не дать и мне заработочек?
— Нет, — покачал головой Прягин. — Это что ж тогда выйдет. Налезет десять человек, и каждому придется по копейке получить. Нет, не надо.
— Прягин!
Я схватил его за руку и умоляюще закричал:
— Прягин! Примите меня! Мы всегда были с вами в хороших отношениях, считались друзьями. Мой отец спас однажды вашему — жизнь. Возьмите меня!
— Мне даже странно, — криво улыбнулся Прягин. — Вы так странно просите… Нет! Это неудобно.
Я забегал по кабинету, хватаясь за голову и бормоча что-то.
— Прягин! — сказал я, глядя на него воспаленными глазами. — Если так — продайте мне ваше право участия в деле. Хотите десять тысяч?
Он презрительно пожал плечами.
— Десять тысяч! Вы не дурак, я вижу.
— Прягин! Я отдам вам свои двадцать тысяч — все, что у меня есть. Подумайте, Прягин: завтра утром мы едем с вами в банк, и я отдаю вам чистенькие, аккуратно сложенные двадцать тысяч рублей. Подумайте, Прягин: когда вы входили сюда, вы продали бы это дело за три рубля! А теперь — что изменилось в мире? Я предлагаю вам капитал — и вы отказываетесь! Бог его знает, как у вас еще выйдет это дело с тротуарами!.. Городская дума может отказать…
— Не может быть!! — бешено закричал Прягин. — Не смеет!! Ей это выгодно!!
— Торговые фирмы могут найти такой способ рекламы не достигающим цели…
— Идиотство!! Глупо! Это лучшая в мире реклама! Всякий смотрит себе под ноги и всякий читает ее…
— Прягин! У меня есть богатая тетка… Я возьму у нее еще двадцать тысяч и дам вам сорок… Уступите мне дело!!
— Перестанем говорить об этом, — сухо сказал Прягин. — Довольно!! Кабакевич… я завтра утром у тебя; условимся о подробностях, напишем проект договора…
— А, так… — злобно закричал я. — Так вот же вам: сегодня же пойду в одно место, расскажу все и составлю свою компанию… Я у вас из-под носа выдерну это дело!
Я вскочил и побежал к дверям, а Прягин одним прыжком догнал меня, повалил на ковер, уцепившись за горло, и стал душить.
— Нет, ты не уйдешь, негодяй… Каба… кевич… Помо… ги мне!..
Нечаянно, в пылу этой дурацкой борьбы, мои глаза встретились с глазами Прягина, и я прочел в них определенное, страшное, напряженное выражение…
Кабакевич был удивительный человек.
— Прочли, — догадался он, освобождая меня из-под Прягина. — Ну, довольно. У вас разорван галстук… Не находите ли вы, что кислоты слишком подействовали на лакмусовую бумажку?
— Вот не ожидал я от него этого, — тяжело дыша, проворчал я.
— Ага! — засмеялся старый Кабакевич. — Ага? Прочли? Глаза-то, глаза — видели? Ха! Такую вещь приходится читать не каждый день!..
Преступление актрисы Марыськиной
Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.
— Ого! — сказала премьерша.
Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
— Боже! — с ужасом в глазах вздохнул любовник. — Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта — не выучу.
«Дурак ты, дурак!» — подумала выходная актриса Марыськина.
— Это не роль, а Библия! — вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки.
«Дура ты, дура, — подумала Марыськина. — Оторвала бы для меня листков десять — я бы вам показала!»
Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
— А мне?
— Есть и тебе, милочка, — улыбнулся режиссер. — Вот тебе ролька — пальчики проглотишь.
Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
— Это такая роль?
— Такая.
— Да где она?
— Вот.
— Я ее и не вижу, — обиженно сказала Марыськина.
— Ничего, — вздохнул режиссер, — она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья — во втором акте.
— А что я говорю?
— Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… („с ней“ — указал режиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам, милые мои…“ Солнцева: „Очень рада, садитесь“. — „Сяду, и даже чашечку чаю выпью“. — „Сделайте одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай».
— И это все? — с отвращением спросила Марыськина. — Хоть бы две странички дали…
— Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду, и даже чашечку чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет — «выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду, и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!
Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
— А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонко чувствующая, рвется куда-то.
— Ладно, — равнодушно кивнул головой режиссер. — Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее…
— Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой…