– После войны у тебя была стычка с автобусным кондуктором?

Гарри показал на шрам под правым глазом.

– Да, но это не было связано с цветом кожи. Я вошел в автобус, а он помчался за мной по пятам вверх по лестнице[139], крича: «Оплатите проезд, пожалуйста». Я заметил: «Дайте нам возможность». Тогда он что-то сказал, что вызвало мое презрение, и я назвал его невежественным ублюдком. Тогда он ударил меня в лицо своим билетным ящиком.

Он рассказал мне, что полиция провела разбирательство в отношении кондуктора, который был признан виновным и оштрафован. Судья сообщил Гарри, что он может предъявить иск в гражданском суде за понесенный ущерб, но он не предпринял никаких действий. «Тот человек имел жену и двух детей, которых надо было содержать», – объяснил он.

– Оглядываясь назад, ты считаешь то время хорошим или плохим?

– Самые лучшие годы моей жизни. Самые замечательные.

– У тебя есть какие-нибудь особые воспоминания?

– Только о времени полетов на «Джи-Джиге». Помнишь? Когда случилась авария, меня обвинили в том, что я не находился в хвосте.

– Какой вылет, по твоим воспоминаниям, был наихудшим?

Он некоторое время думал.

– Момент, когда я увидел позади нас два «Ланкастера», взорвавшихся после того, как в них попали бомбы, сброшенные с самолетов над ними. Я думаю, что Пол видел больше чем два, потому что он сказал: «Гарри, там падает еще один», но ты об этом должен спросить его.

– Мне жаль, но не могу. Я не знаю, где он.

– Это был худший рейд.

– Это был второй налет на Золинген.

– Да? Я не помню.

– Что скажешь о том, когда ты получил обморожение?

– Лед покрывал всю мою кислородную маску, и летный шлем тоже был покрыт льдом. Помню, я показал Полу лед, и мне пришлось его сбивать, прежде чем выйти из самолета.

– Помнишь время, когда ты выступил потому, что солдат из Вест-Индии был приговорен к семи дням гауптвахты?

– Без подробностей, но у меня где-то все еще лежит письмо от М.Р.[140]

(Мой отец написал своему члену парламента, выразив беспокойство по поводу наказания, полученного Гарри.)

– Имя М.Р. было Бартл Булл, – продолжал Гарри. – Он написал запрос в Министерство авиации, и ему ответили, что флайт-сержанту объявили выговор не за то, что он пытался помочь своему соотечественнику, а за способ, которым он пытался сделать это.

– Как ты думаешь, почему мы все так легко расстались?

– Хорошо, мы не проводили вместе много времени, не так ли?.. Я только что вспомнил вот еще что. В тот момент ты играл на пианино в столовой, а я взял две тарелки с бутербродами для нас. Едва я двинулся к тебе, как ко мне подошел новичок, сержант с нашивкой «Южная Африка» на рукаве, и сгреб все бутерброды с одной из тарелок. Я спросил его, думает ли он о том, что делает, а он сказал: «Ты не говори так со мной. Я – бур»[141]. Я ринулся на него, и он бросился прочь. Ты погнался за нами обоими и поймал меня на выходе из столовой. Ты сказал мне, чтобы я следил за собой, или же я, если буду действовать подобным образом, закончу судом военного трибунала.

– Я припоминаю, что были какие-то проблемы с буром, но не могу вспомнить подробности... Гарри, в настоящее время у тебя бывают какие-нибудь предвидения?

– Почти никогда. Я использовал все их, когда был молодым.

– Тот случай с Хемницем. Это было потрясающе.

– Я не знаю. В школе я изучал географию. Европейские названия были мне знакомы.

– Но как предсказать такое, как Хемниц?

– Хорошо, я думаю, что, возможно, моя нация ближе к истокам, чем ваша.

– Ты подразумеваешь, что белые с цивилизацией потеряли часть своих способностей. Когда они имели больше, чем пять чувств?

– Да, я так думаю.

– Я часто спрашивал сам себя, не была ли между нами своего рода телепатия. Я очень хотел, чтобы ты выбрал правильное место. Как ты думаешь?

– Я полагаю, что это возможно. Это действительно могла быть телепатия.

– Ни один ученый никогда бы не поверил в это. Это нельзя доказать.

– Нет.

– Но ты полагаешь, что, кроме слов, есть и другие средства коммуникации?

В этом месте наша беседа свернула далеко от воспоминаний о полетах к экстрасенсорному восприятию, но позднее я спросил, помнит ли он что-нибудь о Дрездене и имеет ли какое-нибудь представление о его разрушении.

– Нет, ничего особенного, – ответил он.

– Это был налет, как и любой другой?

– Да. За исключением его длительности. Он был самым длинным или это был рейд на Хемниц?

– Самым длинным был рейд на Дрезден. Ты не испытываешь никаких приступов угрызения совести оттого, что мы бомбили беженцев?

Гарри мотнул головой.

– Последняя вещь, о которой я хочу спросить тебя. Я знаю, что субъективно ты думаешь, что наш тур имел смысл, а как объективно? Действительно ли этот мир, существующий сегодня, стоил всего того, что было?

– Стоил! – воскликнул он. – Конечно, это так. Нет никаких сомнений. Сегодня было бы в десять раз хуже, если бы Великобритания проиграла войну.

И затем он начал говорить о политике. Гарри, больше любого из нас, всегда интересовался политическими теориями и идеологическими коллизиями, но, вероятно, наиболее страстно он был обеспокоен правами и свободами личности. Он был за свободу личности и против авторитарного управления, независимо от того, исходило ли оно от RAF, груп-каптэна или социалистического правительства. Человек, утверждал он, должен свободно высказываться, хоть от имени безграмотного соотечественника или хоть против интеграции этих же самых соотечественников в английское общество. Для Гарри свобода слова была основополагающей свободой.

Автомобильные фары освещали аллею высоких, по-зимнему голых деревьев, которые то пропадали, то появлялись, когда дорога впереди то опускалась, то поднималась. Вдали на верхушке холма мерцал свет. В конце концов автомобиль подъехал к дамбе, миновал мост, и деревья исчезли. Я въехал во внутренний двор, где другие машины были припаркованы перед массивным, построенным из кирпича загородным домом, имевшим великолепный подъезд и лоджию с тремя арками. Над центральной аркой был прекрасный полукруглый балкон.