И я развел руки в стороны:

– Дорогая, прости, но здесь я не могу тебе обеспечить привычный женский вечерний отдых у плиты и стиральной машины.

Так что – изнывай от безделья.

– Тогда я пойду искупаюсь, – и Лариса тихо пошла к реке и уже от самого края земли, крикнула мне:

– Приходи.

И подоспевшее эхо повторило ее призыв:

– Приходи.

– Приходи.

– Приходи…

…Установив палатку и разведя костер, я, взяв для купающейся Ларисы широкое махровое полотенце, спустился к реке, тихая вода которой искрилась последними отраженными лучами солнца.

Светило расставалось с нами на сегодняшний день, не исчезая за горизонтом, а просто отправляясь на обязательную дежурную встречу с другими людьми.

А нам оно оставляло на память о себе накопленное за день тепло.

В прощающихся с нами закатных лучах солнца, в воде, уже ставшей темнее прибрежной зелени, я увидел свою поэтессу, зашедшую в воду по грудь. И в этой не придуманной вселенной обнаженным было все: и берег, и зелень, и женщина…

…Интересно смотреть на женщину, которая знает, что она увлекательна, желанна и красива. Даже интересней, чем на весь остальной окружающий мир, который тоже знает, что он красив, желанен и увлекателен…

…Подойдя к самому срезу, туда, где песчаная кромка берега размывалась мелкой речной волной, внучатой племянницей океанского прибоя, я остановился, и вместе со мной остановилось время.

И в этом полном покое моя обнаженная поэтесса вышла ко мне навстречу для того, чтобы, уже потом, когда стрелки часов вновь начнут делать свои следующие шаги, откинуться на измятое ее спиной полотенце и прошептать:

– Я видела, как деревья, растущие корнями вверх, качают своими ветвями…

… Как многое может рассказать художнику поза, в которой рядом ним сидит женщина.

С женщины, вообще, художник может написать намного больше, чем женщину.

И не только красками.

Лариса, закутавшись в полотенце, обняв руками свои ноги и положив подбородок на подобранные к груди колени, молча смотрела на огонь костра, и ее глаза светились отблесками живого огня.

И я не отвлекал ее молчания, потому что чувствовал, что сейчас ей было достаточно себя самой.

А просто смотрел на извивы ее тела, угадывающегося под просторным полотенцем.

И мрак, скрывающий детали этих извивов, способствовал фантазии.

Может, фантазия вообще существует только там, где наглядно и очевидно далеко не все…

…Для обычного человека окружающие его люди состоят из тела, души, желаний, устремлений, надежд.

Для художника другие люди состоят еще и из линий.

Каждой из которых художник придает свой смысл.

Сейчас поза Ларисы, соприкасавшейся многими частичками своего тела, сведшей свое тело в единство, наводила меня на мысль о пространстве, которое замкнуто.

Но если бы она чуть подняла бы руки и откинулась назад, пространство, представляемое мною, стало бы разомкнутым.

А если бы я изобразил линии ее тела, бедер, спины, поднятой руки дважды, на разных уровнях, промежуток между этими изображениями стал бы извилистым путем, почти – путем судьбы.

С цветами мака, которые я видел вдоль грунтовки, по которой мы ехали сюда, моя женщина могла бы изобразить страсть, с полевыми цветами в руках – нежность, с колосками ржи – верность, а с кленовыми листьями – совесть.

У свечи моя Лариса могла бы служить символом сомнения, а на фоне дороги – уверенности.

Глаза поэтессы, смотревшей на огонь, рассказывали мне о связи внутреннего мира с внешним.

И эти два мира дополняли друг друга, не вступая в противоречие.

Может быть, потому, что в образе женщины больше человечества, чем в образе мужчины.

Хотя это – чисто мужской взгляд…

– …О чем ты задумалась, милая? – тихо спросил я.

И в ответ Лариса подняла на меня взгляд, оторвав его от огненных язычков, которые продолжили свой кокетливый танец.

Потом так же тихо ответила:

– Ни о чем.

Разве сейчас о чем-то нужно думать?

А – ты?

– Я тоже ни о чем не думал, – искренне считая, что говорю правду, соврал я. – Просто любовался тобой.

И тогда Лариса сбросила с плеч полотенце, обнажая себя, и ее тело заалело в огненных лучах – лучах самого древнего на свете освещения:

– Любуйся! Мне приятно то, что твой взгляд гладит меня.

Делая это движение, Лариса ненарочно повела глазами по сторонам и тут же, указывая рукой куда-то за мое правое плечо, удивленно воскликнула:

– Что это?

Я оглянулся и увидел высоконогую птицу, белевшую своим пером в темноте прилесья у корней деревьев.

Сложив крылья и явно не собираясь улетать, птица неподвижно смотрела в нашу сторону.

– Аист, – проговорила Лариса.

В орнитологии я такой же дилетант, как и еще в очень многих вопросах, но о том, что аист не садится на землю, откуда-то слышал.

– Вряд ли, – усомнился я то ли в том, что это аист, то ли в том, что я об аистах что-то знаю.

– Конечно – аист, – вновь прошептала Лариса, успев уложить в эти два слова переход от восторга к тревоге.

– Ладно. Пусть будет аист, – улыбнувшись, согласился я с моей поэтессой. – Что тебя так взволновало?

И Лариса ответила мне шепотом:

– Аист – это птица, которая залетает к тем женщинам, которые «залетают».

Слова моей поэтессы заставили меня замолчать.

И задуматься.

Но Лариса сама развернула свою мысль, уложив ее в три слова:

– Я забыла таблетки.

А потом она произнесла слова, в которых было все: и уважение, и доверие, и даже самопожертвование.

И все это – мне…

– …Аборт – паршивая вещь.

Мне приходилось его делать дважды.

Один раз от мужа и один раз – еще до него, – рассказывала Лариса.

И делала она это тоном, которым не хвастаются достижениями, а просто перечисляют события, произошедшие помимо воли, но не сумевшие повлиять на судьбу.

А я ощутил, что сталкиваюсь с новой, по понятным причинам незнакомой мне чисто женской формой автобиографии.

И с тем, куда может вывести такая форма истории жизни женщины:

– Но… Если потребуется – от тебя я сделаю его.

И ты должен знать, что, что бы ни произошло, к тебе у меня не будет никаких претензий.

– Милая, – я готов был повторить это слово много раз, – я буду с тобой очень аккуратен.

Не волнуйся, – взяв Ларису за руку, я стал гладить ее.

– Поверь, милый, я не волнуюсь.