[…] После ужина мы оба курим. Я — хорошую гаванскую сигару («Изабеллу Флор», «Викторию де Колон», или «Бокетру», иногда «Особую»), а Ольга — легкую папироску, «Султан Флор», которую я ей скручиваю. Снова немного читаем, затем садимся за шахматы. Играем медленно, осторожно, ведь каждый любой ценой хочет выиграть. Ольга напрягает все силы и всегда находит лучший ход. Щеки у нее разгораются, только когда она, после долгих раздумий, бьет себя своей же фигурой, или ошибочно берет мою фигуру, делая ход с моей стороны, после чего я обычно смеюсь над ней. В такие моменты она сильно злится — боится, что я считаю ее глупышкой. Партия регулярно переходит в эндшпиль, потому как я при выигрышной позиции сохраняю какую-нибудь из тяжелых фигур, а если теряю ее, то стараюсь вернуть себе выигрыш. Стараюсь устроить так, чтобы выиграла Ольга, или заканчиваю партию вничью. […]

11 апреля. Воскресенье. Лукавая природа беспрестанно хочет склонить человека к мыслям о секс[уальных] к[омплексах]: но это надо преодолеть. Человек должен думать, что свобода, если он стремится ее достичь, может обеспечить его всем, чего он только пожелает, и ничего, при этом, не заберет. Потери случаются лишь тогда, когда человек не в состоянии логически управлять своими мыслями и становится игрушкой самых разнообразных ошибочных представлений. Королевство разума — прекраснейшая из империй; разум с легкостью переносит гнет злой воли или недоброжелательности. Его невозможно поставить под ярмо — он выше всего. Даже если уступает — как принято говорить, уступает умнейший! — то и тогда берет верх и пользуется своими королевскими правами.

Какой будет жизнь после войны? Будапешт! Прекрасный, полный жизни и надежд. Уверен, в новой квартире мне удастся окончательно избавиться от зависимости после 8-10 месяцев систематической работы и правильного распорядка. После чего я вернусь к сочинению музыки и написанию пьес. Если повезет. Может случиться, что ничего не выйдет.

13 апреля. Вторник. Читаю гениальную книгу Яси «Формирование национальных государств и национальный вопрос». Эта книга и труд Нормана Энджелла[18]открыли мне совершенно новые вещи. Теперь я понимаю венгерскую историю, экономическую жизнь и мировую политику. До сих пор эти сферы представлялись мне набором неясных картинок. Теперь я все вижу отчетливо. Как я далеко ушел от прошлогоднего июля, когда напрасно ломал голову над вопросом бельгийского нейтралитета.

4 мая. Подняли рано. В половине восьмого я уже был на главном холме, где майор принял меня в свойственной ему подлой манере. Где дозорные и книга, по которой я должен читать лекцию о перевязке ран? Ответил ему, что никакого приказа не получил, только велели прибыть на место, во-вторых, если дозорные оставили свой пост, это недочет того, кто не распорядился надлежащим образом, в-третьих, лекцию о перевязке я проведу безо всяких книг, потому что и так в этом прекрасно разбираюсь. Таким образом, я блестяще отшил любителя попридираться, который пытается исправлять свои же ошибки за чужой счет. Вообще, эти учения кажутся мне довольно идиотическими и беспомощно спланированными. Ни мысли, ни ловкости, ни ума, ничего, в чем чувствовался бы истинный дух войны. Ужасным мне видится то, что я не вижу ни одного майора или подполковника, который бы по-настоящему умел отдавать приказы и организовывать что бы то ни было. Вся их наука — как выискивать ошибки да ругать как следует за разгильдяйство. Но и это они делают только потому, что подсознательно чувствуют: так, как они распоряжаются и отдают приказы, — это нехорошо, неправильно. И вот они с отчаяньем бессилия бранят свои же ошибки и слабости.

[…]

Потом продолжаю читать «Одиссею». Для нее нужна солнечная погода и спокойное, светлое настроение. Стоит посмотреть на окружающих меня рядовых, престарелых ополченцев и офицеров, пребывающих в растерянности, оттого, что им не сегодня-завтра отправляться на бойню, пропадает и настроение, и аппетит. Я злюсь на судьбу и на человеческую глупость, породившие эту войну. Определенно, и наше, и немецкое правительство вели себя умно и ничего не провоцировали. То есть у них хватило ума, чтобы спровоцировать войну теперь, когда у нас есть надежда на ничью, как явно показывают результаты последних событий. С каждым годом такая перспектива становилась бы все менее реальной. Значит, «надо сражаться в полную силу». Сомнений в этом нет. И все равно, чувствую: должна была произойти какая чудовищная несправедливость, чтобы на поле боя погнали такой хилый человеческий материал. Нате — пожалуйста! Конечно! Грех и беда в том, что у нас призвали 85–90 %, а в Австрии — всего 20–40 %. Это и есть грех, то, из-за чего эти батальоны являют собой столь бесконечно печальную и макабрическую картину. У многих серьезный бронхит, ноги стерты, в мокроте кровь. Так все это долго продолжаться не может!!! Нельзя кастрировать целый народ. Если уже полмиллиона погибло, нельзя отдавать ради этой же цели еще полмиллиона наших людей. Лучше мир, любой. Или наоборот, любая победа при таких потерях — уже не победа, ею просто некому будет воспользоваться. […]

9 мая. Воскресенье. Во сне горячо спорил с неким военным врачом о том, можно ли считать морфинизм заболеванием. Он пытался доказать, что нет. Я же ссылался на первую часть служебной инструкции, где написано: «Тяжелое нервное заболевание». Морфинизм именно этим и является, тут и спорить нечего. Вопрос в том, м[орфинист] я или нет. В этом может убедиться любой, кто понаблюдает за мной в течение одного дня. Даже и это не обязательно. Достаточно посмотреть, как человек реагирует на инъекцию объемом 0,10-0,20 г. Сразу становится понятно, что объект исследования долгие годы живет с препаратом. В моем случае тому есть и отдельное подтверждение.

Дежё[19]намедни написал трогательное письмо о поездке к бабушке[20]. Решил для себя, что заберу бабушку к себе и поставлю на ноги, насколько это будет возможно. Стоит ей перейти на чуть более подходящий образ жизни, и организм сразу отреагирует и практически возродится, столько у этой чудесной старой женщины жизненных сил. Радость для души и хорошее питание — с помощью этих двух средств наверняка удастся снова привести ее в нормальное состояние. Бог даст — а я в этом уверен, — бабушка проживет еще лет 6–8, а то и все 11 (до 100 лет). Если сам буду жив к тому времени, моя задача всеми силами этому способствовать. У ее детей уже недостает для этой цели ни знаний, ни доброты высшего порядка. Они лишены и того, и другого. Ольга, правда, всячески уходит от этой истории, но я все-таки думаю, что она будет любезна и искренне ласкова с бабушкой, если та к нам переедет, ведь жена моя, в сущности, женщина добрая, терпеливая и тактичная. У нее один недостаток — слишком вспыльчивая и не умеет сдерживать себя. Но как человек с чувствительным сердцем она не сможет отгородиться от доброты, благородства и глубочайшей любви, исходящей от чудесной старой женщины; бабушкина любовь, словно теплая лавина, окутывает всех внуков и особенно меня, старшего сына ее дочери, — и мою жену, и всех моих будущих детей. Какое разочарование для бедной старушки, если я не подарю ей правнука! Какая горечь и печаль. Еще одно преступление жестокой войны, которая чуть было совсем не обрекла меня на гибель, вынудив увеличить дозы морфина и пантопона, и, словно неуправляемый поток, уносила меня все дальше и дальше от надежды на выздоровление и возможность зачать ребенка. Теперь осталось лишь одно — верить в то, что Бог бесконечно милостив, ведь он, похоже, простер карающую длань над нашими противниками, — нас-то он уже заставил расплатиться за все прошлые и будущие грехи. Как было бы чудесно и великодушно с его стороны, если бы он допустил, чтобы наши враги были совершенно уничтожены, а мы, исполнившись истинного смирения, дали бы им пример почитания божественных законов и, проявив христианское милосердие, свидетельствовали о милости, гуманности и истинной вере.