– Святые угодники и кабаний клык мне в задницу! – смачно выругался Гришка. – Вот это да!

Он покосился на архимандрита, решительно оторвал первые полторы сажени свитка, смотал и спрятал в писарскую сумку. И принялся перематывать следственное дело обратно на конец.

Восемь дней мешок со «столбцом» лежал у Пафнутия под кроватью – вернуть его сразу было бы слишком подозрительно. На девятый Отрепьев отнес «Угличский обыск» обратно в архив.

– Чего решили? – спросил служка, развязывая мешок.

Патриарший диакон с полным безразличием пожал плечами.

– А почему столбец не перемотан?

– Каким получил, таким и возвертаю! – мстительно ответил Отрепьев.

Служка что-то недовольно буркнул и унес дело в темноту.

Гришка мог поклясться, что перематывать огромный свиток стряпчий не станет. Кому захочется добровольно заниматься столь муторным делом? А значит, пропажи части документа никто не заметит. Это радовало. Отрепьеву очень не хотелось, чтобы кто-то поднимал тревогу и объявлял его в розыск. Он нутром чуял, что путешествовать предстоит еще много и долго.

* * *

Второго ноября тысяча шестисотого года таинственный инок, явившийся в Москву из неведомой глухомани и совершивший невероятную, непостижимую карьеру, всего за девять месяцев вознесясь из безымянных писарей в личные секретари патриарха; монах, коего по уму и прилежанию уже прочили в самые молодые митрополиты в истории – сей чернец внезапно исчез, не оставив после себя никаких следов и объяснений. Вечером в трапезной откушал, а на рассвете даже мятой постели после него не нашлось. Чисто испарился! Как никогда и не было…

5 января 1601 года

Онежское озеро, скит Толвуя

Поздно вечером к занесенной снегом обители подошел лыжник в расстегнутом кафтане, с привязанной к поясу берестяной волокушей, прыгающей по снежным неровностям позади. Выбравшись на расчищенную перед храмом площадь, он оставил свое снаряжение у крыльца, вошел в церковь, несколько раз перекрестился, кланяясь высокому иконостасу, затем кинул в ящичек для пожертвований серебряную монету, взял толстую восковую свечу, поставил перед образом Николая-угодника и еще несколько раз перекрестился, кланяясь и молясь. Вестимо – благодарил небесного покровителя за благополучное завершение пути. После этого подошел к послушнице, прибирающей возле гудящей пламенем печи.

– Благослови меня, матушка, ибо я грешен.

– Бог простит, – распрямилась трудница. – Какими судьбами в наших краях?

– Святым крестам поклониться, в храме молитву вознести, от святых сестер благословение получить. Сказывают, сестра инокиня Марфа особым благочестием здесь отличается. Хотел бы от нее самой отпущение грехов получить.

– Снаружи дом стоит новый в два жилья, – ответила послушница. – Поднимись по лестнице, по левую руку дверь увидишь. В нее и постучись.

Паломник поклонился, вышел из церкви и, как и было указано, отправился в сияющей чистой белизной, еще пахнущий свежей древесиной жилой корпус, поднялся наверх, постучал:

– Инокиня Марфа здесь Господу молится?

Ему открыла молодая, румяная и круглолицая монашка. Посторонилась, указывая на дверь в глубине горницы. Паломник, скинув пышный лисий треух и перекрестившись, прошел дальше, поклонился женщине в черной рясе, сидящей за заваленным бумагами столом. В свете двух масляных ламп ее лицо почти не различалось, и гость неуверенно спросил:

– Ксения Ивановна?

– Давно это было, милый… – перекрестилась монашка и поднялась навстречу. – Нечто ты из прошлой жизни пришел? Что-то не припомню.

Паломник молча поклонился, достал из-за пазухи свиток и протянул женщине.

– Полина! – окликнула уже принявшую постриг верную помощницу ссыльная крамольница. – Проводи путника в людскую и проследи, чтобы накормили досыта и напоили, сколько пожелает. Пусть отдохнет с дороги.

Оставшись одна, она взглянула на подпись:

– Марфа Никитична, княгиня Черкасская…

Монашка недоуменно пожала плечами, но тут вдруг увидела внизу листа приклеенные на воск кресты, и сердце ее застучало, словно барабан: какая мать не узнает собственноручно выбранные для своих детей нательные крестики?!

– Что случилось?!

Ксения торопливо пробежала глазами текст, сразу выхватив самое главное:

– О, господи… – горячо выдохнула монашка и перекрестилась. – Значит, Таня и Миша спасены! Но как же остальные дети? Что с ними?

Увы, даже спросить об этом она не могла. Ведь посланная ей грамотка была составлена так, что истинный смысл письма могла понять только Ксения Захарьина, и никто более. Ответить на сие послание вопросами – значит выдать спасенных детей врагам, раскрыть место их пребывания. Посланник княгини Черкасской, вестимо, человек надежный, но ведь в дороге случается всякое. Попадет свиток в чужие руки – и быть беде.

– Паломник сказывает, дня три хотел бы отдохнуть, – вернулась в келью Полина и замерла: – Что с тобою, сестра? Ты плачешь?

– Все хорошо, милая, все хорошо, – отерла пальцами щеки инокиня Марфа.

В ее душе радость за двух спасенных детей смешалась с тревогой за остальных… И с ненавистью к Бориске Годунову, из-за которого творились все эти несчастья.

– Весь бы род поганый… Под корень! – тихо скрипнула она зубами.

Четыре дня спустя гонец княгини Черкасской отправился в обратный путь, унося письмо с искренними благодарностями и благословением – а за что благодарят, Марфа Никитична и сама догадается, – и пять рублей, подаренные инокиней на дорожные расходы.

Но уже на следующий день в ее дверь постучался новый гость:

– Сестричка-а… Ты дома?

– Гришка!!!

Брат с сестрой крепко обнялись и расцеловались, сели к столу. Полина побежала за угощением – все же не простой гонец ссыльную крамольницу навестил! Инокиня Марфа торопливо спросила, пока «лишние уши» отлучились:

– Ну как?!

– Половина свитка со мной! – подмигнул ей Отрепьев.

– Что же ты наделал, охламон?! – округлились глаза монахини. – Я же велела лишь прочитать! Токмо прочитать и рассказать! А мы бы уж придумали, чем из сего следствия воспользоваться можно, на что ссылаться, с чем Боярской думе ознакомиться! Коли документ не в архиве, кто же в него поверит?!

– Ты его просто не видела, сестренка! – нахально показал ей язык беглый писарь. – Ты остолбенеешь!