Шаферы замешкались — никто никогда не помнит, с какой стороны надо стоять, — падре Агамедес произносит положенные слова, развертывает и свертывает епитрахиль, искоса глядит на зазевавшегося пономаря… да что вы, какой Домингос Мау-Темпо, когда это было, и падре другой, люди-то не вечны. Никто ничего не заметил, свет не затмился, херувимы и громы небесные не ворвались в церковь, и горлица, как ворковала, так и воркует во дворе, помышляя, возможно, о других браках, а Грасинда Мау-Темпо смотрит на Мануэла Эспаду и может теперь сказать: Это мой муж, и Мануэл Эспада может посмотреть на Грасинду Мау-Темпо и сказать: Это моя жена, и случайно оказалось так, что действительно только сейчас они стали супругами, потому что не удалось их заманить папоротникам у источника, хоть и казалось, что не миновать этого молодым.

Новобрачные уже проходят по нефу, когда в дверях церкви появляется Антонио Мау-Темпо в военной форме, он опоздал на венчание сестры — поезда ходят плохо, на пересадки не поспеть, как он злился, оставшиеся километры считал, сыпал проклятиями, от которых подшипники плавились, бегал туда-сюда по обочине дороги, пока, к счастью — не все чертям праздник, — не остановился из почтения к мундиру грузовик с рыбой: Куда едешь? В Монте-Лавре, у сестры сегодня свадьба, поделился он. Желаю счастья молодым, и Антонио ловко взобрался наверх, и, пока ехал, не замечал ни господского дома, ни жандармского поста — черт бы его побрал, — и вдруг в голову пришло: а что, если все уже кончилось, но нет, на площади народ, еще чуть-чуть бегом, два прыжка — и лестница позади: Вот моя сестра, вот мой зять. Как хорошо, что ты приехал, брат. Да я бы ради этого казарму поджег. На минуту все забыли о новобрачных. Антонио Мау-Темпо приехал в отпуск на свадьбу своей сестры, ему всех надо обнять — мать, отца, родственников и друзей, порядок шествия нарушился, но нужно быть снисходительным, и Грасинда Мау-Темпо не обижается, под руку ее держит замечательный муж, как на самых великосветских свадьбах, и она так краснеет… Господи, как же ты можешь не видеть этого, мужчины и женщины изобрели бога, а глаза ему забыли дать или нарочно этого не сделали, потому что ни один бог недостоин своего создателя, во всяком случае не должен быть достоин.

Мануэл Эспада и Грасинда Мау-Темпо снова стали героями дня, беспорядок недолго длился. Антонио Мау-Темпо уже идет позади с друзьями детства, каждый раз ему приходится возобновлять эти отношения — так подолгу он отсутствовал: то бродил по Салватерре, Садо и Лезириасу, по северу, по Леирии, а теперь вот в армии служит. Для праздничного завтрака им уступили дом побольше. На столе вино, тушеная баранина, пирожки и вкуснейшие шкварки, всего понемногу, женятся люди бедные, такие бедные, что Жоан Мау-Темпо за голову схватился бы, если бы мы ему напомнили — но это былo бы жестоко — об огромных расходах и об учетверившемся долге лавочнику и торговцу мануфактурой: эти собаки потом вцепятся в должника, но пока коварно помалкивают, не возьмете ли еще чего-нибудь, не каждый день дочку замуж выдаете.

Пока падре Агамедес не придет, к еде никто не притронется, чтоб ему, этому падре, так же проголодаться, чтоб у него в животе бурчало от запаха тушеного мяса, я же вчера не ужинал, на сегодня аппетит берег. В таких вещах никто не признается, этого еще не хватало, кто скажет, что не ужинал, что на даровщинку наесться собирался, но кое-кому из нас известны человеческие слабости, не чуждые и нам, потому мы и других простить можем. Падре Агамедес приходит и говорит несколько слов Томасу Эспаде и чете Мау-Темпо, Фаустина плоховато разбирает его речи, но вовсю кивает головой, и на лице у нее выражение благостное и исполненное почтительности, не то чтобы она лицемерила, бедняжка, просто от голоса падре Агамедеса у нее шумит в ушах, и если бы не это, она бы все прекрасно расслышала. К молодым падре Агамедес относится отечески, машет рукой, благословляя направо и налево, на минуту даже голод утих, но теперь уже есть хочется до боли, давайте начинать. Появились тарелки и миски, все у соседей одолженные, нет, это только так говорится, что все, на деле две были их собственные, а что касается нескольких тарелок Грасинды Мау-Темпо, то мать ее верно рассудила. На всех все равно не хватит, как-нибудь раздобудем посуду, а свою побереги, не хватало еще тебе замужнюю жизнь с битой посудой начинать, примета плохая. Наконец принялись за еду, сначала жадно, а потом медленно — все ведь знали, что больше ничего не будет, а то бы они показали, как надо расправляться с мясом и пирожками, вина достаточно, будет с нас и этого.

И тут поднялся падре Агамедес, жестом попросил молчания, то есть он не просил, просто встал, длинный и худой — так что прихожане всегда терялись, когда судили да рядили, куда он еду девает, а ел он немало, это все знали по свадьбам и крестинам, — встал, значит, он, обвел глазами застолье, поморщился, глядя на беспорядок: Как они плохо воспитаны, сеньора дона Клеменсия, но потом преисполнился милосердия, возможно христианского, и заговорил: Дети мои, в этот радостный день, когда я имел счастье соединить священными узами брака Грасинду Мау-Темпо, дочь Жоана Мау-Темпо и Фаустины Гонсалвес, и Мануэла Эспаду, сына Томаса Эспады и покойной Флор Мартиньи, я обращаюсь ко всем вам, а в особенности к новобрачным. Вы произнесли обет любви и верности, который святая матерь наша церковь требует от тех, кто приходит к ней, дабы освятить союз мужчины и женщины, доколе смерть их не разлучит. Зря падре Агамедес заговорил здесь о смерти, вон уже Томас Эспада закрыл глаза, чтобы слезы у него не брызнули, но, как воду, сочащуюся из ран разрушенной стены, их не сдержит ничто, и все притворяются, словно ничего не видят — это самое лучшее, больше ничего не придумаешь, — а падре Агамедес все говорит. Невелика наша община, но, к счастью, царит в ней крепкая дружба, нет у нас ни ссор, ни раздоров, как это случается в других местах, где я побывал, и если правда, что не так уж часто ходим мы в церковь, любящую мать нашу, в любой час готовую принять своих сыновей, то верно и то, что все мы причащаемся, а не причащаются только давно заблудшие овцы, спасти которых я уже больше не надеюсь, прости меня, господи, служитель божий никогда не должен терять надежду привести в лоно Господне все стадо полностью. Среди присутствующих был один из нечестивых, да еще с женой, которая его вполне стоила, — Сижизмундо Канастро и Жоана Канастра сияли улыбками, словно падре им корзины с розами подносил. Не хвалясь, могу сказать: постоянные заботы доброго пастыря не остаются втуне — надеюсь, никто не забыл, что всего три года назад после забастовки мне удалось спасти от тюрьмы двадцать два человека, среди собравшихся за этим столом есть кое-кто из них, и они не дадут мне солгать, — не поздоровилось бы им, если бы не добрая слава Монте-Лавре, в других местах, менее излюбленных господом нашим и Святой девой, для многих дело обернулось значительно хуже, конечно, я вовсе не считаю, что такая милость была оказана из внимания к заслугам великого, но кающегося грешника.

Тут Жоан Мау-Темпо сильно покраснел, и захотелось ему взглянуть на кого-нибудь, и он посмотрел на Сижизмундо Канастро, который уже не улыбался, а не отрывал посерьезневших глаз от падре, тогда-то раздался голос Антонио Мау-Темпо: Сеньор падре Агамедес, на свадьбе моей сестры не время говорить о забастовках и заслугах, сказал он это так спокойно, словно и не хотел обидеть падре… Все замолчали и ждали, что дальше будет, и падре сказал, что пьет за здоровье новобрачных, а потом сел. Ну и память у вас, позже сказал Норберто, к чему было напоминать им об этом, все равно что в доме повешенного говорить о веревке. Вы правы, отвечал падре Агамедес, но у меня было такое искушение доказать им, что если бы не мы, церковь и латифундия, две ипостаси святой троицы, третья же — государство, если бы не мы, то как бы они поддерживали существование души и тела, кому бы отдавали они или для кого мы бы забирали их голоса на выборах, но я признаю, я ошибся, я виноват, очень виноват, поэтому я недолго там оставался, сказал, что меня призывают мои пастырские обязанности, и ушел, не совсем ловко, конечно, получилось, но зато я не много выпил этой кислятины, от которой у меня с желудком плохо, вот у вас в погребах, сеньор Ламберто, винцо отменное.