Тамаки выдернула письмо из рук матери и впилась в него глазами.

— А что такое, Тамаки-тян? Ты думаешь, там написана правда?

— Да нет, но ведь Мидзусима-сэнсэй за мадам ухлестывал… Я просто про его алиби подумала.

— Аа, вот что!.. Да нет, здесь все точно. Есть такая организация, «Лига художников-иллюстраторов», Мидзусима-сэнсэй входит у них в правление. Десятого октября один из членов Лиги отмечал издание своего альбома, они вечером собирались в ресторане «Коёкан» на Тораномон. Началось все в половине седьмого, закончилось в десять вечера, а потом Мидзусима и еще трое из правления отправились на Гиндзу и до двенадцати ночи шатались по питейным заведениям. Возвращался он с вокзала Синдзюку на экспрессе «Ода-кю», ехал не один, и по показаниям спутника вышел на станции S примерно в двенадцать пятьдесят. Ну что, Тамаки-тян, тебе все еще мало?

— Да нет, если так, то все нормально.

Тамаки сунула письмо инспектору, но в глубине души не угомонилась.

Полиция проверяла алиби на примерное время убийства мадам, где-то в районе десяти вечера, так? Что ж, пусть на этот отрезок времени все в порядке, но вот как насчет того, что описывается в письме?

Тораномон — это рядом с Синдзюку. Минут на тридцать с представления можно ускользнуть, никто и не заметит. Театр ведь на Симбаси. А эта Минэ-сан — у нее свой косметический салон в Уэно, с матерью они не близкие подружки.

И самое главное — если мама собиралась в театр со своей знакомой, зачем ей надо было подкупать меня слаксами? А потом, в тот вечер она явно где-то принимала ванну…

Вот как закрутились колесики в голове у этой славной и, в сущности, не шибко сообразительной девочки. Что ж, видимо, это все возраст!

Тамаки только опустила свои круглые глазищи и вслух ничего не произнесла. Торакити, по сути еще более славное существо, чем его дочка, проглотил все объяснения, не задумываясь.

— Слышь, Кана, кто же мне такое прислал? Ну-ка, подумай — это кто тебя так ненавидит?

— Ох, отец, и подумать-то не на кого.

И тут Тамаки произнесла:

— А к Киёми и Дзюнко тоже гадкие письма приходили! Правда ведь, господин полицейский?

Наконец, еда готова!

Гора редьки дайкон и густой суп о-мисо. Рыбный фарш, щедро сдобренный луком и приправами. Шесть кубиков пасты из вареной рыбы (рецепт из Тоса). Тарелка говяжьего мяса (рецепт из Кобэ). Сырое яйцо. Морская капуста в засолке. Морская капуста в жареном виде.

Все вышеперечисленное — меню воскресного завтрака Торакити 30 октября.

Малорадостная ситуация в доме продолжает сохраняться, но даже все эти неприятности не в состоянии лишить Торакити его замечательного пристрастия к еде. Навалив гору риса в здоровенную пиалу, — она, правда, для чая, но размером с хорошую миску — он щедро добавляет туда же суп о-мисо и принимается ублажать свой отменный аппетит.

Рядом с ним лежат часы. На них половина девятого.

Управляющему нет надобности являться на работу до открытия кинотеатра, но страдающий от понижения в должности Торакити мечтает непременно подняться вновь. Очень хочется работать где-нибудь в центре, в более престижном месте! А для этого нужно хоть немного отличиться там, где работаешь сейчас.

Торакити нарочито гремит посудой, громко прочищает горло. Обе комнаты погружены в тишину, реакции никакой. И дочь, и жена уже должны были бы проснуться, но они не появляются, и Торакити остро переживает такую отместку за свою былую опрометчивость.

Умяв от души три пиалы риса и оставив стол неприбранным, он вошел в полутемную комнату.

— Кана, ты не трогай ничего, я сам все приберу, — обратился он к жене, начиная переодеваться, но та зарылась лицом в ватное одеяло и ничего не ответила.

Груда постели, вздымающаяся на полу в полумраке, остро напомнила ему запах теплого тела.

После того случая супруги спали порознь.

— Кретин!!!

— Да ладно тебе, брось…

— Тамаки же за перегородкой слышит!

— Я поцелую только, только поцелую…

— Изо рта поутру воняет.

— На-ка вот тебе… — Торакити запихал жене в рот свое любимое успокоительное.

Разумеется, супруги вели диалог приглушенно-сдавленными голосами, натянув одеяло на голову, но за тонкой перегородкой несомненно все было слышно. Оттуда внезапно донесся отрывистый шум, которым обычно сопровождается вскакивание с постели, потом крадущиеся шаги, потом звук открываемой двери и, наконец, суматошный перестук сандалий, несущихся вниз по бетонной лестнице.

— Чегой-то она? — Торакити по-гусиному вытянул из-под одеяла шею. Лицо его побагровело.

— Говорила ж я! Ей все слышно.

— Брось ты, она специально подслушивала.

— Мии-ленький! — Канако обхватила мужа руками за шею. — Поостынь малость.

— Еще чего!

— Ты же меня замучаешь.

— Уж кто тут мучается, так это я!

— Не говори так. А я… мне надо повиниться перед тобой.

— Оставь ты это! Давай лучше продолжим.

— Ну подожди же, — Канако попридержала руки мужа. — Ты должен выслушать мое признание. А потом займемся.

— Признание? — Торакити испуганно заглянул жене в лицо. — Ты про Мидзусиму?

— Я такая дура! Чуть было тебе с ним не изменила.

— Чуть было, говоришь? Стало быть, пока все-таки не изменила?

— Мерзкий какой! Небось, решил, что уже?

— Ой-ой, больно же!

— Так тебе и надо за твои гадости.

— Значит, ты чиста?

— Чиста, чиста, не дошло у нас до того. Сейчас как подумаю, жуть берет. И отгадай, кто меня уберег?

— Хм, кто же?

— Господин Желудь.

— Господин Желудь? Это кто же такой?

— Не знаешь? Муж Судо Дзюнко, который пропал неизвестно куда.

— А почему «Желудь»?

— Ну он же весь из себя округленький, гладенький. Вот и прозвище у него такое. И Тамаки его всегда так называла — дядя Желудь.

— А, это тот, которого подозревают в убийстве мадам из «Одуванчика»?

— Он, он.

— И как же он тебя спас?

— Дело было вот как. Слушай.

Канако пристроилась щекой на жирной мужниной груди.

— Помнишь, я в тот вечер отправилась с Минэ-сан в театр на Симбаси? Так это все Мидзусима подстроил. Уговорил меня, чтоб я с подругой пошла, а потом с представления улизнула и к нему на свидание в дом «Тамура» пришла, в Карасу-мори.

— Карасу-мори — это же совсем рядом с Тораномон?

— Ну да. Приходи, говорит, ровно в восемь. План подробно нарисовал и даже телефончик написал.