— Недавно я слышал, на лесопилке, что на Колиглазной улице, хотят продать голема, — продолжал мастер. — Он распилил бревно красного дерева на спички или что-то наподобие. Хочешь, я схожу, поговорю?

Рукисила посмотрел на дощечку.

Диббук был немногословным големом. Он таскал туда-сюда раскаленные докрасна бруски железа, обстукивал кулаками заготовки мечей, вычищал окалину из все еще пышущей жаром печи… и не говорил ни слова. Разумеется, он и не умел говорить, но почему-то Диббук всегда производил впечатление, будто и сказать-то ему особо нечего. Голем просто работал. И он никогда не писал на своей дощечке столько слов за раз.

Слова кричали о черном горе, о существе, которое кричало бы о горе, если бы могло издавать звуки. Чушь собачья! У неодушевленных предметов нет жизни, которую можно было бы закончить самоубийством.

— Хозяин? — позвал мастер. — Я спросил, может, мне все-таки наведаться на ту лесопилку?

Рукисила отбросил дощечку и облегченно вздохнул, когда она разбилась о стену на мелкие кусочки.

— Нет, — ответил он. — Лучше проследи, чтобы здесь прибрались. И почините этот чертов молот!

Приложив невероятные усилия, сержант Колон высунулся из канавы.

— Ты… вы в порядке, капрал лорд де Шноббс? — промямлил он.

— Не знаю, Фред. Это чье лицо?

— Мое, Шнобби.

— Слава богам, а то я подумал, что мое…

Колон опрокинулся назад.

— Мы лежим в канаве, Шнобби, — простонал он. — У-у-у…

— Да, Фред, мы в канаве. Но некоторые из нас смотрят на звезды…

— Ну, лично я смотрю на твое лицо, Шнобби. Уж лучше бы я смотрел на звезды, поверь мне. Д'вай…

После нескольких неудачных попыток оба смогли, опираясь друг на друга, подняться.

— Г-г-где мы, Шнобби?

— Я помню, как мы ушли из «Барабана»… Слушай, а зачем я надел на голову простыню?

— Это туман, Шнобби.

— А что это за ноги внизу?

— Я думаю, это ТВОИ ноги, Шнобби. А у меня — мои.

— Правильно, правильно. У-у-у… Кажется, сержант, я слегка перебрал…

— Напился по-королевски, да?

Шнобби неуверенно потянулся к своему шлему. Кто-то нацепил на него бумажную корону. Под ухом он нащупал собачье дерьмо.

Распивочный день перешел в свою самую неприятную фазу, когда после нескольких отличных часов, проведенных в канаве, начинаешь ощущать приближение грядущего похмелья, а от того, что ты еще слегка пьян, становится только хуже.

— Сержант, а как мы сюда попали?

Колон почесал было затылок, но тут же опустил руку — грохот был неимоверным.

— Мне кажется… — сказал он, собирая разрозненные кусочки памяти, — мне… кажется… по-моему, мы что-то говорили о необходимости штурма дворца и предъявления твоих прав на трон…

Шнобби подавился самокруткой и закашлялся.

— Я надеюсь, мы не привели план в исполнение?

— Ты вопил, что мы непременно должны это сделать…

— О боги… — простонал Шнобби.

— А потом тебя вырвало.

— Да-да, я что-то такое чувствую во рту.

— В общем, ты облевал Хапугу Хоскинса. Он погнался за нами, но о кого-то споткнулся, и мы удрали.

Колон неожиданно хлопнул себе по карману.

— И у меня еще остались деньги, ну, те, что мы взяли из Копилки! — воскликнул он. Затем благостно-солнечный провал в памяти залатало очередное облако воспоминаний. — Пенса три где-то осталось…

— Три пенса?! — вскричал Шнобби, когда до него наконец дошел смысл последней фразы.

— Да, ну… после того как ты стал угощать весь трактир всякими дорогими коктейлями… в общем, у тебя-то денег не было, поэтому либо я платил, либо… — Колон провел ребром ладони по горлу и пояснил: — Вжик!

— Ты хочешь сказать, мы устроили в «Барабане» второй Счастливый час?

— Более чем счастливый и не совсем час, — с отчаянием в голосе откликнулся Колон. — Скорее, Сто Пятьдесят Минут Экстаза. До сих пор я и не подозревал, что джин может продаваться пинтами.

Шнобби попытался сфокусировать свое зрение на тумане.

— Никто не может пить джин пинтами, сержант.

— Именно это я тебе и твердил, но ты не слушал.

Шнобби принюхался.

— Мы рядом с рекой, — сказал он. — Давай попробуем…

Что-то зарычало, очень близко. Рык был низким и тяжелым, похожим на корабельный гудок. Подобные звуки могло издавать какое-нибудь привидение, шатающееся темной ночью по заброшенному замку. Рык не прекращался очень долго, но потом неожиданно оборвался.

— …Убраться отсюда как можно дальше, — быстро закончил Шнобби.

Рык произвел эффект одного холодного душа и двух пинт черного кофе.

Колон стремительно крутнулся на месте. Сейчас ему очень пригодилась бы прачечная.

— Откуда этот звук исходил?

— Оттуда… по-моему.

— А по-моему, ОТТУДА!

В тумане все направления были одинаковы.

— Я думаю, — медленно сказал Колон, — нам стоит подать рапорт о происшедшем. И как можно скорее.

— Правильно, — кивнул Шнобби. — Куда бежим?

— Здесь важнее не куда, а от чего!

Огромные круглые уши констебля Водослея затрепетали от звука, пронесшегося по городу. Констебль медленно повернул голову, фиксируя высоту, направление и расстояние. Тщательно все запомнил.

Рык был слышен даже в штаб-квартире Стражи, правда туман изрядно его приглушил.

Он проник в открытую голову голема Дорфла и завертелся эхом внутри, залезая в трещинки, наполняя глину отзвуками, пока не заплясали даже самые мелкие песчинки.

Пустые глаза таращились в стену. Никто не услышал ответного крика, что вырвался из мертвого черепа, ибо не было губ, с которых он мог сорваться, не было разума, который мог его породить, и тем не менее унесся в ночь отчаянный вопль:

ГЛИНА ОТ ГЛИНЫ МОЕЙ, НЕ УБИЙ! НЕ УМРИ!

Сэмюелю Ваймсу снились улики.

К уликам у него было язвительное отношение. Он инстинктивно не доверял им. Они все время мешались и препятствовали расследованию.

А еще он не доверял людям, которые, бросив на прохожего один-единственный взгляд, самоуверенно заявляли своему помощнику: «Увы, дражайший сэр, не могу сказать ничего особенного, кроме того, что этот человек — левша-каменщик, несколько лет плавал на торговых судах и недавно у него начались трудные времена». После чего следовали запутанные измышления о мозолях, манере держаться и состоянии ботинок, в то время как на самом деле все могло истолковываться совершенно иначе. К примеру, тот человек мог надеть одежду поплоше, потому как в настоящий момент у себя дома строил собственными руками (чем очень гордится) кирпичную площадку для барбекю, а татуировку получил однажды в молодости, когда был пьяный и семнадцатилетний[14]. И укачивало его разве что на мокром тротуаре. Сами посудите, какое высокомерие! Какое оскорбление для богатого и разнообразного человеческого опыта!