году, в своем доме в Уэльсе, в возрасте 86, оставив незаконченными воспоминания. Ужасающе скучные, надо сказать. Ярда же отправился в концлагерь в 1938-м. Известно, что Арно Бреккер пытался его спасти, но, видно, в игры Ярды были вовлечены слишком важные персонажи, и со своей репутацией и информацией он был обречен. В то время как Ярда умирает в 1943-м со знаком розового треугольника на робе, Гермес фигурирует в качестве подарка от Арно Бреккера на день рождения Лени фон Рифеншталь. Мы можем только вообразить себе те печальные недомолвки, что сопровождали этот дар, воспоминание о благословенных двадцатых, о встречах, о трагедии многих дорогих, о той проституции, на которую теперь они оба, главный фашистский скульптор и главный фашистский режиссер, обречены, о проституции, по сравнению с которой танцзал Ярды Малека был просто платоновской Академией.

Гермес меланхолично был сослан Лени в один из ее баварских домиков, где он встречался с Лени крайне редко. После войны вместе с домиком его конфисковали, и он оказался в американской оккупационной зоне, превратившись в дар баварского народа лейтенанту Джону Д. Скилтону, Kunstoffizier, как его характеризуют немецкие документы. Этот Kunstoffizier оказался благодетелем не только баварского народа, но и всего человечества, так как спас фрески Джованни Баттисты Тьеполо во дворце Вюрцбургского архиепископа, обреченные на гибель после страшной бомбардировки. Несмотря на протесты начальства, лейтенант Скилтон снял несколько рот солдат, укрепил каркас, затянул дыры брезентом и сделал даже не только то, что мог, но то, что надо было сделать, хотя в это время никому никакого дела до фресок Тьеполо не было. Так Гермес оказался в Нью-Йорке.

В 1982 году бог всплывает в одной из нью-йоркских галерей благодаря тому, что его покупает всего за 500$ Сьюзен Зонтаг в подарок Гленн Клоуз, актрисе еще молодой, но уже двигающейся к своим звездным далматинцам, и приземляется в ее квартире на Манхэттене. Белые стены, стилизованная баухаузовская мебель с черными каркасами, индийские пестрые подушки на полу, старомодная конструктивистская ваза Аальто из прозрачного стекла на антикварном столе Рульмана из черного дерева с перламутровыми вставками, полная белых тюльпанов, прошлогодний номер Literary Supplement к «Нью-Йоркеру», два раскрытых чемодана Vitton, панно Херринга, и – Гермес Праксителя. Фотка в Vanity Fair, довольно плохая. Гораздо лучше фотография молодой Гленн Клоуз, сделанная самим Робертом Мэпплторпом, на которой Гленн задумчиво смотрит на Гермеса, почти не видимого, лишь отбрасывающего легкую тень. Мэпплторп в Гермеса влюбился и выпросил его у Гленн в подарок как плату за фотопортрет. Гермес перекочевал по соседству, в мастерскую фотографа, и что богу там пришлось повидать напоследок, знает лишь он. Но никому не скажет.

Несомненно, что Гермес наблюдал мучительную смерть Мэпплторпа. Одна из последних работ фотографа 1988 года, выполненная тогда, когда он практически не мог ходить и плохо видел, сделана с греческого бога. На фотографии улыбка Гермеса неожиданно обрела надменность, даже брезгливость, так, как будто он смотрит не на своего чудесным образом рожденного брата, а на окружающее гламурное безобразие, частью которого он, проводник душ в царство мертвых, вдруг стал, превратившись неожиданно для себя из бога в моднейшего манекенщика, в Виктора Варда, героя «Гламорамы», но и в этой своей ипостаси сохраняя божественную сущность, как сохранял ее все же весь неоклассицизм восьмидесятых, последнее крупное явление двадцатого века, с его пристрастием к античным руинированным капителям, смешанным с хайтеком, вдохновителем и певцом которого и стал великий фотограф конца XX века Роберт Мэпплторп.

Дерево Пиранези

Затаившись, мир ждал окончания двадцатого века в 2000 году, с несколько наигранным кокетством пугая себя тремя нолями и компьютерным сбоем, который так и не наступил. Вскоре стало ясно, что чмокающая цифровая округлость ничего не означает, и, как всегда, все случилось совсем не так, как ожидалось, так что уходящее столетие подытожило год спустя никем не предсказанное, кроме все того же Апокалипсиса, 11 сентября 2001 года. Обгорелые руины в центре Нью-Йорка обозначили наступление третьего тысячелетия и подвели итоговую черту под веком мировых войн и коммунистических революций. Продажные интеллектуалы провозгласили катастрофу лучшей пиаровской акцией и великим произведением искусства, а повторение того, что гибель близнецов-небоскребов убила модернизм и что устремленность ввысь утопии авангарда исчерпала себя, уйдя в прошлое вместе с Берлинской стеной, СССР и сексом без презерватива, стало модной темой бла-бла-бла Интернета. Политики, режиссеры, архитекторы и писатели, в общем, вся мыслящая элита сбилась в гудящий рой, кружащийся над развалинами, вполне искренне переживая трагедию, что не мешало собирать с трагедии свой творческий нектар, используя ее в качестве источника вдохновения, а заодно – и в качестве источника различных материальных благ. Ведь в третьем тысячелетии нищий художник – плохой художник, это аксиома. Что там переживать, никакой это не цинизм, все мы знаем, из какого сора цветут цветы, не ведая стыда, и всем давно известно, что спекуляция – основа любого творчества.

Сбор нектара принимал самые неожиданные формы, так как в изощренности способов высасывать цветочки интеллектуалам не откажешь. На волне увлечения спорами о будущем архитектуры, о конце гигантомании, об обреченности мегаполисов, о вертикалях и горизонталях жизни, времени и власти, группе продвинутых европейских продюсеров пришла в голову мысль снять фильм о Джованни Батиста Пиранези, великом римском бумажном архитекторе XVIII века, создателе бешеных фантазий о грандиозных городах, возникающих в его голове параллельно видениям мрачных темниц, похожих на грезы гениального садомазохиста. Подразумевалось, что фильм будет полуигровым полудокументальным, в нем сквозь восемнадцативековый Рим должна была просвечивать современность – не грубо, но слегка, для посвященных. Вымысел Пиранези трактовался как гениальное предвидение наваждений Манхэттена и в то же время осторожное предупреждение о возможности грядущей катастрофы, так что Пиранези становился предметом открытого рассуждения на тему о том, каким должен быть сегодняшний мир. Продюсерам фильм виделся как элегантный ответ Европейского Союза на случившееся, изысканный, тонко различающий в далеком прошлом призрак сегодняшнего дня, без голливудского жлобства с его спецэффектами и душераздирающей натуралистичностью, рассчитанной на массовость. Также фильм должен был ненавязчиво намекать на то, что Европа давно осознала обреченность империи и имперского мышления, что Нью-Йорк – просто новый Рим, на то, что о важности европейского культурного опыта не стоит забывать ни за какими нулями, и, наконец, на то, что не надо игнорировать способность Европы участвовать в современном дискурсе, так как даже сейчас не все проблемы мира сведены к диалогу американской демократии и мусульманского фундаментализма.

На роль Пиранези был выбран Стинг, с радостью на нее согласившийся и ставший одним из главных продюсеров.