Несмотря на все свои руны, эльфийская община исправно ходила в русскую баню, и я с ними. Эльфы набивались в баню партиями, но без половых различий. Нравы тут, как я сразу понял, были довольно вольными. Семьи плавно перетекали одна в другую, а дети бегали из дома в дом под присмотром взрослых, были они им родителями или нет.

Как-то, вернувшись раньше и раздеваясь в сенях, я смотрел на то, как Лариса идёт по тропинке, протоптанной в снегу к дому. Она возвращалась из бани, и было видно, как от лица поднимается пар. Когда она вошла в дом, то окна в комнате от её мокрых волос тут же затянуло рыхлым инеем. Пахло дубовыми листьями, берёзой и какими-то другими сектантскими травами. Мы, сев за стол как шерочка с машерочкой, обнялись без слов и принялись пить какой-то отвар, а перед этим, когда она накрывала на стол, наши руки сближались и на секунду оставались одна в другой. Миска или чашка ставилась на стол, и прикосновение оканчивалось, но я, в общем, понимал, что это естественный ход вещей и к чему идёт дело. Никакого другого чувства к ней, кроме как нежности, я не испытывал.

Прошло несколько дней, и наступило полнолуние. Это был новый опыт — я впервые смотрел на луну без ужаса, и вообще спокойно смотрел на ночное небо, не ожидая нападения.

Я спросил как-то этих эльфов, не боятся ли они мутировавшей живности, но они даже не поняли, о чём это я говорю. Они были на свободе и с таким счастьем!

Луна меня завораживала, и в лесной тишине мне слышались странные звуки. Я сказал Ларе, что слышу странные звуки в лесу. Мне было интересно, слышит ли она треск веток и движение животных по снежному насту. Она ничего такого не чувствовала, и я стал думать, что у меня галлюцинации. Но как-то я решил проверить место, откуда я слышал звук. Это было в километре от посёлка. Я пошёл туда днём и действительно обнаружил следы на снегу. Это был непонятный мне небольшой зверь, и следы были маленькими. Действительно, нормальный человек не мог слышать ничего на таком расстоянии.

Но кто сказал, что я нормальный человек? Никто этого не говорил. А теперь, в ночь полнолуния, я слышал чересчур много: потрескивания и шорох той природы, которая до Катаклизма жила без людей.

Этой ночью ко мне пришла Лариса. Она сделала это просто, без всяких сомнений, и платье зашуршало, падая с её плеч. Тело Лары было почти фиолетовым в свете луны, и в залитой белым светом комнате было так светло, что я различал даже маленькие родинки, веером рассыпанные по спине.

Видны были все её татуировки на плечах, щиколотках и на спине: все в виде хитрых кельтских зубцов и змей.

Она медленно пробралась ко мне под одеяло и по-хозяйски принялась за сладкое дело, будто мы жили с ней уже целую вечность. На мгновение её лицо совместилось с лицом Кати, мне казалось, что я не лежу сейчас на широкой лавке в тёплом деревянном доме, а прижимаю свою подругу к красному граниту станции «Динамо».

Она двигалась, как охотница, что ловит зверя не очень опасного, но с норовом. Как та охотница с картинок, где древняя богиня несёт каких-то зверьков, только что ею добытых. Но и я теперь был тот ещё зверь, не слишком лёгкий и удобный для стреноживания.

Но, разумеется, я понимал, в чём тут дело. Никаких иллюзий. Но и никаких угрызений. Чувства мои мне придётся ещё изучать.

Греясь потом под одеялом и глядя в потолок, я понимал, что всё это скверно. «Ни с одной, ни с другой ничего у меня не выйдет, да и для себя хорошего не жди, — подумал я. — Не надо искать виноватых, неизвестно даже, сколько мне осталось жить. И речь не о том, что если мало, то можно вести себя кое-как. Или если я проживу ещё достаточно долго, то нужно вести себя правильно. Время расставляет всё по своим местам, а время у нас быстрое…»

И я снова вспомнил мысль о том, что если слишком долго ждать, то тебя пронесут мимо дома твоего врага…

Я пытался осознать своё местоположение, и вообще, что и как я делаю, что со мной? Незачем было копаться в себе особенно когда у тебя на груди спит женщина, потому что, когда она спит, очень сложно вскочить, отгоняя от себя ужас одиночества. А одиночество есть, оно никуда не отпускает, и любить двух женщин плохо, и ни к чему хорошему это меня не приведет. Я вообще не очень понимал, что такое любовь. Все понятия сместились, и то, что было описано в книгах до Катаклизма, было совершенно неестественным в наши дни. Отношения людей в книгах были совершенно искусственными и полными условностей. Эти условности исчезли, и я ещё проживая на станции «Сокол», что сейчас мне казалась сном прошлого, понимал, что ответа на то, как и что надо чувствовать в определённых ситуациях, книги не дают. Книги ничего не объясняли это был тот опыт, который не наследуется. Что мне могла дать история про человека, что был моложе меня, сладко пил, крепко спал, тосковал, а потом увидел огромное дерево в лесу и сразу всех полюбил. Я тоже обалдел, когда увидел лес после двадцатилетнего перерыва, уж куда круче, чем герой давно сгнивших книг. И что из этого?

И я попытался глубоко нырнуть в сон, где придёт отец и всё мне разъяснит. Я рассчитывал, что моя тоска развеется в этом сне, как туман над взлётно-посадочной полосой, который пропадает, как только начинает пригревать солнце.

Но снов мне было не дано, и так не найденный мною отец не пришёл ко мне.

На следующую ночь всё повторилось, но сила была уже на стороне гномов. Война была зла, повторяема, механична, но высшая власть и успех были у меня. Балин тупым клином входил в плодородную землю, прорезал Шир и Эриадор, выдвигался передовым отрядом в Рохан.

Я завоевывал эту землю неспешно, но не отступая ни на шаг, пристально наблюдая за всеми движениями противника.

Пришло то время, когда отступает отчаяние и тебе всё уже нипочем. Да что там! Не наш хрип и тяжёлое дыхание, а лязг боевых колесниц стоял во всём подлунном и полнолунном мире. В пропасть, подземный карст, в заброшенные тоннели и шахтные выработки валилось всё зло мира, а тут восстанавливалось царство справедливости.

Руническая вязь, написанная на стенах криво, но старательно, была прекрасна, но двоилась в глазах, залитых потом.

И вот наступил эквилибрум — поверженный Рохан дышал рядом. Я видел себя со стороны: лысого смешного гнома, что ворвался во дворец, нахулиганил и упал среди шелков и подушек. И, как и положено, я толкнул в бок сопящего рядом Рохана. Но сон его был крепок, не то что мой.

Вскоре я обнаружил, что и Владимир Павлович тоже пристроен. Мы с ним стали меньше видеться, и я запустил это превращение. Я зашёл за Владимиром Павловичем, чтобы вместе пойти в кузницу, но сразу понял, что ни в какую кузницу мой товарищ не пойдёт. Он обедал в соседнем доме — обедал борщом под самогон. Вместе с ним за столом сидела складная тётка, крепенькая, как упругий и крепкий маслёнок. Судя по тому, как расслабленно Владимир Павлович смотрел в сторону, ночью он трудился не покладая… В общем, чего-то не покладая.

Дни были прекрасны, а ночи… ещё более прекрасны. Хотя днём я наслаждался видом снега, его вкусом и прочими свойствами. Снег везде был разным: твёрдым и льдистым у подошвы стен, лёгким и сыпучим на ветвях елей, колким, когда я погружал руку в сугроб, и пушистым, когда он падал с неба.