– Что-нибудь еще? – спросила она, пока я раздумывал. Такой вопрос задают обычно в магазине.

– А ты хочешь еще чего-нибудь? – спросил я, испытывая судьбу.

– Я? – слегка удивилась она. – Ты не забыл, что я здесь затем, чтобы ублажать тебя? – Свой плащ с заднего сиденья она уже забрала, но не надела его, а положила на колени, как человек, который собирается уходить. Я ничего не сказал. Она вынула из сумки еще одну пластинку жвачки и, разворачивая ее, добавила насмешливо: – Не забудь, что ты меня даже убить мог. – Сейчас она могла позволить себе сказать такое, она уже успокоилась и больше ничего не боялась. Она ведь сама сказала: «Вас, мужиков, с первого взгляда видно», а меня она уже видела.

– Вот ты, значит, как! – ответил я и включил зажигание, словно поставил точку в разговоре. Как только мотор заработал, в будке охранника немецкого посольства зажегся свет, но только на секунду, и тут же снова погас. Возможно, охранник даже не заметил нашего присутствия, наверное, он там дремал и видел плохой сон, а шум мотора разбудил его.

– Куда тебя отвезти?

– Туда же, где я была, – ответила она. – Для меня ночь еще не кончилась, – и сунула в рот пластинку жвачки. Запахло клубникой.

Такого поворота я не ожидал. Мне это даже в голову не приходило. И я решил последить за ней: оставить ее на углу, который пока еще не стал для нее роковым, а самому не уезжать далеко. Мы были слишком близко от Эрманос Беккер, и я решил сделать крюк: мне нужно было время, чтобы принять решение. Когда она собралась выходить из машины, я протянул ей еще одну купюру, дал из рук в руки, как не делают в Мадриде.

– С чего это? – спросила она.

– За то, что я тебя напугал.

– Опять ты про страх! Не очень-то я испугалась, – ответила она. – Но спасибо. – Она открыла дверцу, вышла и начала надевать плащ. Ее коротенькая юбка была сейчас измята больше, чем раньше, но она не была испачкана или порвана (я, по крайней мере, не пачкал ее и не рвал). Она не успела еще продеть руку в рукав, как я резко тронулся с места. Я свернул направо. Из двух шлюх, что стояли раньше на ступенях старинного здания, теперь осталась только одна. Асфальт был еще мокрый, она, наверняка, вся продрогла.

Я не поехал домой. Я вернулся снова на Фортуни и остановился возле «Дрезднер-банк», за решеткой которого виден огромный газон с фонтаном. Для меня это по-прежнему колледж «Аламан», который находился недалеко от моей школы. Газона тогда здесь не было, а был обыкновенный школьный двор, и там часто играли на переменах мальчишки моего возраста, а я смотрел на них со смешанным чувством: одновременно завидовал им и радовался, что я не из их числа – так мальчики всегда смотрят на других, незнакомых мальчиков. Напротив этого банка или колледжа есть несколько баров, с давних времен пользующихся дурной славой, куда наверняка заглядывают все окрестные шлюхи, когда им нужно пропустить стаканчик или согреться. Я дошел до угла (ближайшего к тому, на который вернулась Селия, или Виктория), до того места, где крутой подъем заканчивался и улица поворачивала так резко, что новый ее отрезок казался перпендикулярным предыдущему. Здесь стояли деревья, стволы которых были увиты плющом, а ветви опускались очень низко. Оттуда я и стал за ней следить. Я видел, как она устало привалилась к стене здания страховой компании. Напротив была еще одна страховая компания – претенциозное строение со скошенной стеной, при взгляде на которую я невольно вспомнил стены Иерихона (если они именно такие, какими мы видим их на картинках или в кино). Оттуда, где я стоял, этого здания не было видно. Шлюху тоже было видно плохо: я стоял слишком далеко. Поэтому я прошел чуть-чуть вперед, хотя и боялся, что она заметит меня, если бросит взгляд налево, в ту сторону, откуда шли машины, любая из которых (как некоторое время назад моя) могла остановиться, и водитель мог открыть дверцу. Я встал у дверей закрытого бара (он назывался «Sunset Bar»). Мой светлый плащ был слишком заметен в ночи, освещенной желтыми фонарями. Я простоял так довольно долго, прильнув к стене, как Петер Лорре[32]в фильме «М», где он играл вампира из Дюссельдорфа, – я видел этот фильм. Машин стало еще меньше, и я поймал себя на мысли, что не хочу, чтобы кто-то здесь проехал, чтобы кто-то посадил ее в машину. Я хотел, чтобы, вопреки ее утверждениям, ее ночь закончилась. Мое желание было понятным: я не был до конца уверен, что это не Селия. Но, стоя у той стены, я думал, что, даже если это была Виктория, я хотел того же, хотя почти не знал ее и вряд ли еще когда-нибудь увижу. Близость – удивительная вещь: стоит этому случиться, и между людьми возникает глубокая и прочная связь. Правда, со временем она ослабевает, исчезает и забывается, так что потом мы иногда даже не можем вспомнить, сколько раз это было – один? два? или больше? Мы забываем, но забываем не сразу после того, как это случилось, – первое время воспоминание жжет каленым железом, а перед глазами стоит лицо его или ее, и остро помнится запах (запах – это то, что остается нам после расставания: прощайте, желания, и прощайте, печали). Я все еще ощущал запах Виктории или Селии, который не был похож на запах Селии, когда она была только Селией и жила вместе со мной. Я вдруг подумал, что это нелепость – никогда больше не увидеть ее, позволить ей сесть в другую машину, хотя это ее работа (к тому же, я сам принял решение не поддерживать с ней отношений). Если это была Селия, то мой с ней разрыв был добровольным и стоил мне большого труда: я избегал ее, пока она не отчаялась и не сдалась, или просто решила сделать передышку, чтобы дать мне время опомниться и соскучиться, может быть, это только отсрочка. Она сделала несколько шагов (к счастью, в сторону Кастельяна, а не в сторону улицы Эрманос Беккер, откуда я шпионил за ней, иначе бы она меня увидела) – сейчас больше машин шло по Кастельяна. Может быть, та шлюха, что еще оставалась на ступенях старинного здания, нашла клиента, пока я парковал машину, и теперь Виктория могла встать на ее место, не опасаясь, что вторгается на чужую территорию. По бульвару или поросшей деревьями набережной прошли два подозрительных типа. Они что-то сказали ей, я не расслышал что, какую-то грубость. Я услышал только, что она ответила им так же грубо, и они замедлили шаг, словно собирались проучить ее. Я подумал, что мне, наверное, придется за нее вступиться, защитить ее, стать ей наконец в чем-то полезным – благодетельный вампир! – и снова, наперекор собственным интересам, установить с ней отношения. Хотя бы на эту ночь. Иногда нельзя не вмешаться: не остановить руку с ножом, нацеленным в чей-то живот (если видишь, что эта рука уже занесена), не оттолкнуть в сторону человека, чтобы ему не снесло голову деревом, поваленным бурей (если видишь, как дерево закачалось). «Подстилка! Потаскуха!» – кричали они ей. «Пошли в задницу!» – ответила она, и этим все кончилось. Те двое зашагали дальше в темноту, время от времени оборачиваясь к ней, чтобы выкрикнуть еще какую-нибудь гадость, и скоро исчезли из виду.

Лишь через две минуты около Селии, или Виктории, остановилась машина, только она подъехала не с Эрманос Беккер, как я, а со стороны Кастельяна. Это тоже был красный «гольф» – похоже, что мы, владельцы таких машин, все одинокие полуночники. Сейчас она стояла ко мне спиной, так что я мог приблизиться еще на несколько шагов. Я вышел из-под навеса бара. Теперь меня было хорошо видно, хотя я по-прежнему лепился к стене, как ящерица. Я хотел слышать и видеть, я надеялся, что, может быть, они не договорятся – этот тип в машине может оказаться скупердяем или не вызвать доверия у Виктории. Она подошла к краю тротуара, и я подумал, что сейчас он откроет ей правую дверцу и мне не удастся его увидеть. Но я увидел его, потому что он открыл дверцу со своей стороны и вышел из машины. Они с Викторией разговаривали, стоя по разные стороны машины, он опирался левой рукой на открытую дверцу. Хотя она стояла ко мне спиной, я понял, что она применила уже знакомый мне прием: сунула руки в карманы и распахнула плащ, чтобы продемонстрировать тело. С этой женщиной я только что пережил близость, которая (даже если полной близости помешала резинка) рождает иллюзию глубокой и прочной связи. Я снял плащ, чтобы, если мужчине вдруг вздумается посмотреть в мою сторону, он не сразу меня заметил. Я перекинул плащ через руку и поежился от холода. «Сколько за четверть часа? У меня времени мало», – услышал я его слова. Ее ответа я не расслышал, но цена, видимо, была приемлемая, потому что он кивнул, и это означало: «Садись!» Он не раздумывал и не колебался. Мужчина снова сел в машину, Селия сама открыла дверцу со своей стороны, машина рванулась с места, и они скрылись из виду: у него было мало времени. Ему было столько же лет, сколько сейчас мне, у него были редкие светлые волосы, мне показалось, что выглядел он вполне прилично: достаточно хорошо одет, не пьян, не похож на сексуально озабоченного или ненормального. Мне захотелось, чтобы он оказался врачом. Может быть, он знал, что скорее заснет, если перед сном трахнет кого-нибудь – полезная разрядка после восьмичасового дежурства в клинике, где полно усталых медсестер в белесых чулках с катышками около шва. Я вдруг почувствовал тоску одиночества, какую испытывают убийцы, какую испытывал тот вампир из фильма «М». Все проститутки уже покинули это место, а одна из них сейчас, пока я стою тут один, против моей воли проделает со мною то, что обозначалось глаголом ge-licgan, превратит меня в одного из тех, кого обозначало забытое существительное ge-for-liger, a может быть, не спрашивая моего на то согласия, навсегда превратит меня в ge-bryd-guma этого типа, этого якобы врача, которого я видел мельком и издалека и у которого в отличие от меня так мало времени. В течение четверти часа она будет против моей воли роднить меня в англосаксонском смысле еще с одним мужчиной (степень этого родства я определить не могу, потому что такого слова нет в нашем языке), а я ничем не смогу помешать. Одно дело – знать это, а другое – видеть собственными глазами (или видеть, как она готовится это сделать), одно дело – воображать себе время, в котором с нами случаются разные события (неприятные, причиняющие нам боль, приводящие нас в отчаяние), а другое – когда ты с уверенностью можешь сказать: «Это происходит сейчас, пока я стою тут один у стены и не знаю, как поступить, а вокруг ночь шуршит мокрыми листьями, и я снова топчу их, шагая к своей машине, припаркованной у «Дрезднер-банк» или у колледжа «Аламан» моего детства, сажусь в машину, включаю зажигание. Несколько минут назад я тоже был в своей машине, на улице Фортуни, вместе с Викторией, или Селией, мы были на заднем сиденье, и между нами происходило то, что порождает глубокую и прочную связь, а еще раньше мы разговаривали с ней, сидя впереди, и я никак не мог решить, кто же она, а сейчас ревность подсказала мне ответ. Я старался не узнавать ту, кого узнал, и в то же время не хотел принять за собственную жену неизвестную мне шлюху. Сейчас я точно знал одно: эта женщина (кто бы она ни была и как бы ее ни звали) сейчас в другой машине, и к ее телу прикасаются другие руки, которые шарят по ее телу, не сомневаясь и не колеблясь, которые сжимают и ласкают, ощупывают и исследуют, и бьют (прости, я не хотел, это вышло случайно, не сердись!), – движения, иногда машинальные, опытной и теплой руки врача, которая ощупывает тело, еще не зная, нравится ли оно ему. Я ехал по тем же улицам, по которым некоторое время назад мы ехали вместе с ней, и искал глазами припаркованный красный «гольф» – но ни на самой Фортуни, ни на окрестных улицах красного «гольфа» видно не было. С ужасом и тайной надеждой я думал, что, возможно, между ними ничего не произошло, что у этого мужчины, этого врача, были крепкие и толстые пальцы – как клавиши, и он тут же сжал ими шею или виски Виктории, или Селии, – ее бедные виски! – а потом вышвырнул бездыханное тело на асфальт, на мокрые листья. И когда я уже отчаялся и повернул к дому (четверть часа уже прошли, хотя это только так говорится: четверть часа, а на самом деле они оба все еще в красном «гольфе» или врач решил отвезти ее к себе домой до утра – я не захотел, чтобы воспоминание о ней осталось в моей спальне, и теперь страдал), я подумал, что в ближайшие дни буду читать газеты очень внимательно и с замиранием сердца буду искать, страшась найти, строки, из которых узнаю, что стал вдовцом (если Виктория была Селией), и прочитав которые, я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым, если Виктория была Викторией. В машине еще сохранился ее запах. Я вернулся домой в чрезвычайном возбуждении, о сне нечего было и думать. А ведь я мог, высадив проститутку на ее углу, сразу уехать, и тогда сейчас мне оставалось бы только строить догадки, только предполагать, и это даже развлекло бы меня. Предположения – это всего лишь игра воображения, другое дело, когда видишь что-то своими глазами: это уже серьезно, в этом случае мы уже не можем успокаивать себя, говорить себе, что, возможно, ничего страшного не случилось. Та женщина была со мной в моей машине, и этого было достаточно, чтобы я мог вообразить ее сейчас с врачом, с которым мы породнились. Может быть, он на самом деле внушал ей страх? Я включил телевизор (точно так же два года спустя я включил телевизор на улице Конде-де-ла-Симера, когда не знал, чем помочь женщине, которая умирала рядом со мной, а я и не догадывался – да она и сама не догадывалась; так включил телевизор Solus в своем дворце той же ночью – у него была бессонница, и он встал и вышел из спальни, чтобы никому не мешать и попытаться заснуть у экрана). Я всегда включаю телевизор, когда поздно возвращаюсь домой, думаю, что так делает любой человек, если живет один и если к тому же этот человек – никто: мы хотим узнать, что произошло в мире за время нашего отсутствия (хотя мы в этом мире никто и потому не присутствуем в нем никогда). Было уже очень поздно, работали только два-три канала, и первое, что я увидел, был рыцарь в доспехах, который возносил молитвы, стоя на коленях перед военным шатром. Это был какой-то фильм[33]– цветной и, по всей видимости, не новый: самые лучшие передачи всегда показывают под утро, когда телевизор почти никто не смотрит. Эпизод с рыцарем сменился другим: теперь я видел человека в постели. Судя по количеству воланов на рукавах его рубашки, это был король, король, которого мучает бессонница или который спит с открытыми глазами. Дело происходило в военном шатре, хотя кровать была настоящая – с подушками и простынями, это я запомнил хорошо. И перед королем один за другим проходили призраки на фоне какого-то пейзажа – возможно, это было поле будущей неизбежной битвы: мужчина, два мальчика, еще мужчина, женщина и, наконец, еще один мужчина, который, воздев к небу сжатые кулаки, кричал, словно требовал мести (у всех остальных лица были скорбные, во взглядах отчаяние, волосы были седые, а бледные губы шевелились так, что казалось, они скорее читают вполголоса, чем говорят, – призракам трудно говорить с нами). Этот король был haunted, заколдован, точнее, его околдовывали в ту ночь его же близкие, обвинявшие его в своей смерти и желавшие ему проиграть грядущую битву. Тихие голоса тех, кто был предан человеком, которого они любили, произносили страшные слова: «В час битвы завтра вспомнишь обо мне, – говорили королю мужчины, женщина и дети один за другим, – и выронишь ты меч свой бесполезный, тебе в удел – отчаянье и смерть», «Тебе на сердце камнем завтра лягу», «Свинцом тебе на грудь мы ляжем», «И, устрашась грехов своих, умри!», «Твоя судьба – отчаянье и смерть», – повторяли один за другим дети, женщина и мужчины. Я хорошо помню их слова, особенно те, что произносила женщина – она говорила последней, – женщина-призрак, по щекам которой текли слезы. «Я Анна, я несчастная жена, – говорила женщина, – что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон. В час битвы завтра вспомнишь обо мне и выронишь ты меч свой бесполезный. Тебе в удел – отчаянье и смерть!» И король в ужасе просыпается. Он весь дрожит. Даже я испугался, увидев этих призраков и услышав их заунывное пророчество с экрана, у меня мурашки по спине побежали – вот она, сила искусства! – и я переключился на другой канал, который тоже еще работал и по которому тоже показывали старый фильм, Это был черно-белый фильм о самолетах – там были «спитфайры» из морской авиации, и «штука», и «мессершмитты-109», и несколько «ланкастеров» (имя династии Генрихов) – возможно, это был фильм о битве за Британию,[34]по поводу которой Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую фразу о том, что никогда еще в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим, – эту фразу всегда цитируют в сокращенном виде, так же как его слова про «кровь, пот и слезы» (всегда пропуская «тяжелый труд»). «Штука» и «юнкерсы» бомбили Мадрид во время гражданской войны. Особенно отличились «юнкерсы» – народ прозвал их «индейками» за то, что они так медленно плыли со своим смертельным грузом по небу, кусочек которого виден из моего окна. А истребители республиканцев получили прозвище «крысы», это были быстрые русские МиГи и американские «кёртиссы». В реальном мире воздушных схваток, происходивших к тому же относительно недавно, я чувствовал себя гораздо лучше. Персонажи из первого фильма, с их доспехами и воланами, были, безусловно, ближе по времени к эпохе глагола ge-Iicgan и существительных ge-for-liger и ge-bryd-guma, о которых я был вынужден думать в эту ночь (и которые я, вполне вероятно, выдумал). Я не хотел их видеть, кто бы они ни были, я предпочитал остаться в моем веке и погибнуть в бою, хотя, возможно, в том, другом фильме тоже уже завязалась битва и тоже были смерти на поле брани. Я смотрел на самолеты, но в ушах у меня звучали проклятия призраков из той бессонной ночи или ночи кошмаров. Именно потому я и вспомнил их гораздо позднее, когда в комнате сынишки Марты Тельес наткнулся на что-то в темноте и обнаружил свисавшие с потолка на нитях модели самолетов, замечательные модели, которые наверняка принадлежали когда-то отцу малыша – я в детстве и мечтать о таких не мог, – самолеты на нитках, каждую ночь лениво готовившиеся к утомительному ночному бою, фантастическому и невозможному, который так ни разу и не завязался (разве только в моем воображении, когда меня мучила бессонница, или в моих кошмарах).