Вышла я от них с авосечкой, с сумкой книг (я опять поступила в институт, теперь в стоматологический) и пошла домой. Первым делом я разменяла эту Софьи Фроловны полсотню. Купила себе мороженое, потом я купила ему что-то. Пришла домой, а тут меня моя мама начала грызть: «Если жизнь не получилась, то этот ребенок не нужен. Завтра пойдем в больницу». Я в ужасе. Выручил меня мой младший братишка. Смотрел, смотрел на эту картину, потом сказал: «Никуда она не пойдет. Пусть родит!» Так я осталась дома, и стали мы жить-поживать.

Между прочим, когда я уходила от них, он лежал в коридоре на диване, повернувшись лицом к стене. Эдик все знал, что происходит. Значит, он со всем этим был согласен, а почему — не знаю. Потом, намного позже, выяснилось, что он меня не забывал…

Я пошла в декрет, и меня разыскивали, ну не начальство, а всякие профкомы, парткомы зиловские. Разыскали меня, и, видимо, совсем было дело «швах» с ним. И они стали уговаривать Софью Фроловну во что бы то ни стало нас помирить. Ну пропадает парень, ну что же это такое. И как-то так все устроили через одну мою приятельницу (в профкоме ЗИЛа она работала), что мы идем с ней по Автозаводской (я даже не знала, что он переехал в другую квартиру из одного дома в другой, прямо напротив) (интересно, знала или не знала Алла, что заводские начальники предоставили квартиру, рассчитывая укрепить этим брак с ней Эдика. — А. Н.), и меня здесь останавливает один такой товарищ — Сергей Александрович Кулаков: «Аллочка, здравствуй! Мы сейчас вот пойдем в гости, давай быстренько». Ну, я чувствую, конечно, в чем дело — сразу догадалась.

Там что-то такое невообразимое. Я даже не поняла. Много мужчин, а моя Софья Фроловна что-то такое на них кричит в истерике. Как я теперь понимаю, примирения со мной ей не хотелось.

По серости своей, она, наверное, думала — уж какая может быть жизнь с этой невесткой, раз она так со мной поступила.

Но я осталась, такая нежеланная своей свекрови, и прожила я там еще «очень много» — две недели. Мы проели мои декретные деньги. Мне не давали ни сковородки, ни кастрюльки, ни соль — я побежала все это закупать. Я начала создавать семью. А день и ночь мне звонили какие-то барышни, дома ли Эдик, и даже в квартиру стучались. Открываю дверь с таким животом, а там стоит… в какой-то драной шубке заячьей: «А мне Эдика». Может быть, какая-нибудь дама и взяла бы веник, и прогнала бы, а я считала, что мне невозможно изменить. И это просто какая-то шваль ходит. Лифтерши мне все время говорили: «Аллочка, да что же ты их не гонишь-то?» Вот одна до двенадцати ночи простояла — караулила. Он от нее и туда, и сюда: «Отстань, я иду домой, никуда не пойду». А та прямо молила вся в слезах: «Брата провожаю. Ради Бога, пойдем!» И увела… Три дня он пропадал. А со мной все эти три дня торпедовский доктор Егоров провел, потому что Софья Фроловна ко мне даже в комнату не заходила. Доктор успокаивал: «Найдется». Спрашивает: «Ты кого хочешь?» Я говорю: «Мальчика». — «Ну вот, а я куклу тебе купил». Апельсины приносил…

И все-таки Эдик нашелся. В совершенно непотребном виде. Сразу в глаза бросалось, что парень где-то, ну чуть ли даже не на помойке валялся. Все мне уже это стало так противно. Думаю, завтра ухожу, а он…

Завтра его хватают и везут в Сочи на сборы. Февраль.

Я и сплю, и не сплю. И вдруг ко мне в комнату входит Софья Фроловна. Я зажмурилась сразу и делаю вид, что все-таки сплю. Она у меня из сумки вытащила ключи, а когда я открыла глаза, говорит: «Хватит, я не останусь с тобой. Иди домой».

Почему такая была жестокость, я не знаю, не могу этого объяснить. Потому что у меня для этой женщины есть и хорошие слова: она была очень приятная, можно было с ней и поговорить. Она очень аккуратная, прекрасная хозяйка. Очень вкусно готовила и при всей ее бывшей бедности даже непонятно, откуда у нее такое умение было накрыть на стол, встретить людей, посмеяться. Правда, все это время я никогда не видела у нее родственников, она никого не жаловала. Я ничего не поняла в этой семье. Ну что же делать, до свидания. Я ухожу.

Она присылала мне мои вещи со своей приятельницей и ее мужем. Тяжело нести, так они мне привозили. Некрасиво все это.

Продолжаю жить одна, рожаю своего маленького детеныша, которая с первого часа жизни сразу была на него очень похожа.

Говорят, что ему предлагали из Одессы, кажется, приехать за мной в роддом. Глупый, конечно, он парень был, в то время особенно. Ведь это вот дело с вином — оно же не прибавляет ума. Ну, короче говоря, он не поехал, потому что я же говорю, что он мириться не умеет. Это он товарищам своим легко и просто направо и налево «ну, извини». А вот с женщиной, особенно перед которой он виноват, мириться не умеет…»

Выслушав Аллин рассказ я расчувствовался — и подумал, что вот из него и лучше понимаешь, как можно всепрощающе любить Стрельцова — такого, какой он есть, — и понимать с бабьей душевной отзывчивостью, что Эдик сам не знает, чего творит, не осознает, какой жестокостью к близким людям оборачивается желание быть хорошим для всех…

Но вчитавшись в расшифровку записи нашей беседы, я соединил строчки о «кое-каких приятелях», появлявшихся у Аллы, когда Эдик безобразничал в Кишиневе, и о настойчивом желании Софьи Фроловны держать будущую невестку при себе с бормотанием Стрельцова через много лет о сомнительных моральных качествах первой жены. И Маслов говорил о том, что Эдик предъявлял Алле претензии в неверности. «Дед» считал, что «без видимых причин». И добавлял: «Мы его переубедить не смогли, так как влияние его матери было на Эдика сильнее…» Алла рассказывала следователю: «16 августа 1957 года, в пятницу ночью, он приехал из Финляндии, и пока я спала, мать могла насплетничать ему обо мне. Когда я проснулась, спросила его, почему он со мной не поздоровался, он грубо сказал мне, чтобы я взяла свои вещи и уходила. Я попыталась выяснить: почему? Он говорил словами Софьи Фроловны: не умеешь ничего делать, не помогаешь матери. Сказал, что больше не любит меня, не хочет со мной жить. Я была беременна, поэтому спросила его: а что же мне делать? Он ответил, что я должна сама для себя решить. Он обещал помогать в том и другом случае (будет ребенок или его не будет)». Советская женщина Алла обратилась к начальнику мужа — тренеру Качалину. Гавриил Дмитриевич обещал помочь, но не помог. Как заметит Алла: «Они видели в Стрельцове футболиста и не хотели думать о нем как о человеке. Вмешался завком, горком комсомола, прокурор Пролетарского района, на заводе специально собрали собрание — и жену вернули к Стрельцову. И все же Софья Фроловна после разных издевательств выдворила, как мы уже знаем, беременную Аллу, отобрав у нее ключи. Случилось это в феврале пятьдесят восьмого года.

Автозаводская — большая деревня. И многие из наблюдавших жизнь семьи Стрельцовых были на Аллиной стороне. Многие знали, что Эдуард — первый в ее жизни мужчина. И видели, как терпеливо сносит она выходки мужа. В то, что Эдик — идеальный семьянин, не верил никто из даже всецело расположенных к нему людей. Но зря говорят: со стороны виднее. Ни черта здесь не разберешь со стороны. На Олимпийском балу, когда Екатерина Фурцева хотела познакомить Стрельцова со своей шестнадцатилетней дочерью, тот ляпнул: «Я свою Алку ни на кого не променяю!» Ответ глупый — вряд ли Фурцева собиралась сватать свою дочь за футболиста. Но красиво — испортить отношения с могущественной женщиной, членом Политбюро ради того, чтобы вслух сказать, что никто для него не сопоставим с любимой девушкой: за такую бесхитростность все и любили Эдуарда.