Я положил открытку на стол. Я уже знал, что никуда не пойду. Я сам превратил эту комнату в то, что она собой теперь являла. Я не понимал, что случилось со мной с того момента, как я встретил Эдуарда Хлысталова, но знал, что увяз по горло и придется стоять до конца, что бы ни произошло. На этот раз я постараюсь разобраться во всем — ради себя самого, ради давно ушедшего в мир иной поэта Есенина. В глубине души я всегда знал, что не вечно же мне придется куда-то бежать. Когда-нибудь мне выпадет Его величество Случай — остановиться и оглядеться по сторонам. И крепко задуматься обо всем… Господи, так почему это не сделать здесь и сейчас?

Внезапно меня охватила глубокая усталость. Я направился в ванную умыться.

Из зеркала на меня смотрел худой, изможденный человек с лицом землистого цвета и черными кругами под глазами. Я быстро отвел взгляд — просто не мог видеть свое отражение то ли сатира, то ли королевского шута.

Я должен вернуться к Эдуарду Хлысталову и узнать, куда теперь поведет меня Есенин. Я схватил телефонную трубку, набрал номер.

Ну, разумеется. Что же еще я мог раскопать? Я опустился на диван. Я чего-то ждал от этой книги. Она должна была дать мне нечто непреходяще-бесценное, возможно, мужество или хотя бы надежду, что все это когда-нибудь закончится. А может, я просто хотел убедиться, что бег мой уже завершен.

Едва коснувшись моего слуха, музыка слов захватила меня целиком, проникла в каждую клеточку тела; океан ответных эмоций, замешанных на юморе, хлынул сквозь меня, смывая на своем пути все преграды, разъедая мою плоть, мою кровь, мои кости, все мои мысли, все чувства. Моего тела — в привычном виде — больше не существовало. Его подхватила энергия или магия слов, диалогов и смешных мизансцен, имя которой — Есенин, закрутила в бешеном вихре, смяла, разорвала на части и принялась лепить заново, придавая ему все новые формы.

Я шарил взглядом по комнате, надеясь уцепиться хоть за что-то прочное, но комната тоже стала частью вселенского водоворота. Книги на столе утратили свою материальность и законченность. Мне виделись только пустоты между атомами. Это был мир пустот, мир ужаса бездны, мир без структур, без правил, без законов, мир, где не за что бороться и не за что держаться, ибо ты неотделим от того, что вокруг, ибо ты сам — лишь пустоты между атомами…

Меня обуял страх. Не похожий на тот, который испытываешь, когда тебе в затылок тыкают тупым стволом пистолета. Нет. Сейчас я боялся, что я — Ничто в этом мире бесконечности. Или Ничто — это я. Или я и Ничто — одно и то же. И весь мир — бесконечность, своеобразная формула инфинити. Этот ужас постижения бесконечности был непереносим. Сердце выпрыгивало из груди. Я рассмеялся грубо, зло, мне хотелось обратить все это в шутку. Комната стала крутиться, менять форму, то скособочившись и порхая вокруг меня, то разлетаясь фрагментами в разные стороны. А музыка слов все звучала, хотя я слышал не саму ее, а некий рев турбин самолета на взлетной полосе.

Панический страх собирался доконать меня, стали подгибаться колени. Я пытался взять себя в руки. Неожиданно все вокруг пришло в движение. Ничего прочного, устойчивого. Нелепо шатаясь, я побрел к окну. Небо потемнело. Тени за окном, как книги, стол, диван, увядшие цветы, были лишь пустотами, пустотами в вечном движении. Я рухнул на колени и съежился, изо всех сил вжимая голову в живот. Но эта первобытная поза зародыша человека не могла защитить меня. Ведь угроза шла не извне. Конкретика отступила, больше ничего не было ни вне меня, ни внутри меня, — все слилось в единую мчащуюся пустоту.

Я не боялся смерти, нет. Я бы встретил ее с благодарностью. Я боялся раствориться, исчезнуть, стать частицей бесконечности.

Тело не слушалось меня, словно я был пьян или одурманен неведомыми мне наркотиками, но рассудок оставался пугающе ясным. В том бесконечном пространстве, в том великом океане, волны которого швыряли меня, словно щепку, не было ни добра, ни зла; но простой смертный, коснувшийся его, уже не мог остаться в живых.

Однако вместе с ужасом я ощущал странное спокойствие. Точно пение волшебных сирен манило и влекло меня в их чарующие объятия, обещая все — и ничего; я будто бы плыл на этот зов. Что осталось у меня в этом пустом мире, где нечего ждать, не во что верить? К чему сопротивляться? Быть может, в этом океане — спасение?.. Или, напротив, — сладкий, но ядовитый дурман, который увлекал меня еще глубже в дебри самообмана?

Виртуальные волны омывали мое тело, катились сквозь меня. Комната по-прежнему вращалась, а я пытался сохранить равновесие, как будто только мое спокойствие могло укротить безостановочный шабаш стихии, охватившей мою комнату, а может, и нашу Галактику или же всю Вселенную. Ничего не помогало. Я попытался оглядеться и зацепиться за что-то устойчивое и непоколебимое, чтобы вырваться из невольного плена.

Раздался звонок в дверь. Он донесся, точно эхо, отразившееся от далеких гор, такое слабое, что поначалу не веришь собственному слуху. Но звонок прозвучал снова. Я медленно шагнул, затем еще, еще в сторону прихожей. К двери.

Звонок зазвенел опять, на этот раз оглушительно, и я понял, что он заливался прямо над головой. Я включил свет и отпер дверь. Галогенная лампа над входом снаружи так ярко била в лицо стоящего перед дверью человека, что я отшатнулся. Это был Эдуард Хлысталов, но иной, доселе неизвестный мне.

Такой Эдуард Хлысталов мог бы привидеться, пожалуй, только в ночном кошмаре. Лицо его стало совсем прозрачным; мертвенно-бледный свет, казалось, сорвал с него все покровы, и обнажилось самое существо человека. Мне стало стыдно, словно я ненароком вторгся в чей-то тайный мир. Я не хотел этого.

Я не хотел больше причинять боль ни одному живому существу, будь то фикус в горшке, полковник Эдуард Хлысталов или даже я сам.

— Добрый вечер. Прошу извинить за столь поздний визит, — проговорил Эдуард Хлысталов с чопорностью чиновного петербуржца. — Но я полагал, вам любопытно будет…

— Входите, Эдуард, — поспешно перебил я. — Давайте я повешу ваш плащ…

Я не узнавал собственного голоса. Казалось, вместо меня вещал деревянный голос автоответчика.

Я проводил гостя в комнату.

— Присаживайтесь. — Еще никогда в жизни я не был так рад присутствию другого человека. — Принести вам выпить? Глоток водки?

— Не откажусь, — улыбнулся Эдуард Хлысталов, и его суровость в лице чуть растаяла.

«Интересно, — думал я, — каким он видит меня сейчас; вдруг и с моего лица исчезла маска воспитанности и добропорядочности?»

В кухне не оказалось чистых бокалов. Я вернулся в комнату и отыскал два грязных. Эдуард Хлысталов на удивление спокойно расположился посреди всего этого бедлама; казалось, беспорядок нисколько не смущал его. Я снова отправился в кухню и принялся мыть бокалы. Теплая вода приятно согревала руки. Потом я долго и усердно, до блеска, тер бокалы полотенцем. Тяжелые, хрустальные, они мне приглянулись, когда я был в Ростове Великом. Помнится, тогда я подумал, что хорошая водка из таких бокалов будет еще вкуснее, и оказался прав.