На него явно нашел очередной приступ дерзкого озорства. Среди придворных нашлись бы бесшабашные молодцы, готовые подыграть своему господину, но граф Хаус не был тем человеком, над которым они могли бы подшутить. Последовало неловкое молчание, и, пожалуй, лишь один граф сохранял прежнюю непринужденность манер.

Майлз поклонился, чтобы скрыть свое собственное смущение.

— Ваше высочество, — сказал он, — я вверяю свою судьбу Богу, его силе и справедливости.

— В самом деле, с ним ты будешь в большей сохранности, чем с лордом Хаусом, — сухо ответил принц. — Но довольно, — добавил он, резко меняя интонацию. — Эти шутки слишком серьезны для веселого завтрака. Зачем впустую размахивать столь острым оружием? Не хотите ли разделить наше застолье?

— Простите меня, ваше высочество, — ответил граф с любезной улыбкой, какую Майлз раньше никогда не видел на его надменном лице. — Прошу вашего разрешения удалиться. Я должен немедленно вернуться домой, так как, возможно, уже сейчас ваш дядя, его преосвященство епископ Винчестер, ожидает встречи со мной по известному вам делу. Быть может, ваше высочество найдет более приятным общество молодого доблестного рыцаря, каковым является сэр Майлз, нежели такого старого лиса, как я. Так что оставляю его под вашу опеку.

Так Майлз был представлен этому буйному сорвиголове — принцу Уэльскому, в будущем знаменитому королю Генриху V — завоевателю Франции.

В течение месяца, а то и более, Майлз состоял в свите принца и очень скоро был признан равным среди всех его приближенных. Возможно, благосклонность принца он снискал поначалу спокойной силой, веявшей от всего его облика, а, может быть, тому способствовали другие благородные качества, которые раскрылись будущему королю позднее, но уже через две недели Майлз был признан фаворитом. Он не корчил из себя образец добродетели, всегда сопровождал принца в его сумасшедших вылазках в Лондон, где тот ударялся в буйный разгул, никогда не сторонился веселых товарищей, но на все их дикие выходки он смотрел с тем спокойным любопытством, которое уже помогло ему не запятнавшись пройти сквозь оргии дворов Бургундии и дофина. Буйные и веселые молодые лорды и джентльмены нарекли его Святым Майлзом и подшучивали над ним, предлагая надеть рубище и заняться самобичеванием, но остротам и шуткам не удалось поколебать терпеливую и независимую натуру Майлза. Он шел своей дорогой, не догадываясь, как, впрочем, и многие при этом сумасшедшем дворе, что привязанность к нему принца, возможно, возникла благодаря этой крайней умеренности.

Мало-помалу принц начал доверять ему, как никому другому. Между королем и его сыном не было большой любви. Известно, что нередко английские короли чувствовали горькую ревность к своим будущим наследникам, когда те приобретали влияние, и Генрих IV не был исключением. Принц часто рассказывал Майлзу о столкновениях и ссорах со своим отцом, и на ум Майлзу приходила мысль, что неприязнь короля к сыну во многом объясняется безрассудной невоздержанностью принца. Однажды, опершись на плечо Майлза и ожидая, когда слуги приготовят лодку, которая должна была отвезти их вниз по реке в город, принц задал неожиданный вопрос:

— Майлз, что ты обо всех нас думаешь? Презираешь нас?

— Нет, ваше высочество, — ответил Майлз. — Как я могу вас презирать?

— Боже мой! — сказал принц. — Я сам себя презираю, а я не такой честный человек, как ты. Но, пожалуйста, будь снисходителен, Майлз. Когда-нибудь, возможно, я тоже буду жить по-человечески. Теперь же, если я вдруг остепенюсь, король станет подозрительнее. Может быть, я живу так, чтобы он не знал, кто я на самом деле.

Принц часто разговаривал с Майлзом об его собственных делах: о схватке, в которую ему предстояло вступить ради чести отца, о том, как граф Хаус замыслил свести его лицом к лицу с графом Альбаном. Он не раз говорил Майлзу о великих переменах в государстве и в их партии, которая должна окрепнуть после падения врага рода Фолвортов, он объяснил, почему этот удар может нанести только Майлз и никто иной. Порой Майлзу казалось, что он и его слепой отец оказались на гребне волны, зародившейся в глубоких недрах темного политического омута, где зреют заговоры и интриги. Однако даже это не пугало его.

И вот наконец пришло время действий. Наступил май, и уже больше месяца Майлз состоял в свите принца. Однажды утром ему было приказано посетить принца в его тайном кабинете. Переступив порог кабинета, он увидел принца, его младшего брата, герцога Брэдфорда, и их дядю — епископа Винчестера. На столе перед ними стояли графин с вином и поднос с вафлями.

— Ваше высочество, — сказал Майлз, краснея до корней волос. — Простите мне мою смелость, но меня не волнуют ваши цели, я лишь хочу восстановить доброе имя моего отца и честь моего рода.

— Кто же спорит? — улыбнулся принц. — Лишь по этой причине я и ввязался в заваруху. Так вот. Сегодня ты должен бросить вызов герцогу Альбану в присутствии самого короля. Граф Хаус уже сделал свое дело, и час настал. Ты знаешь, что твой отец в Хаус-Хаусе?

— Нет, — ответил Майлз, — я не знал.

— Он там уже почти два дня, — сказал принц, — только что граф прислал за нами, чтобы мы прибыли в Хаус-Хаус. Потом мы проследуем во дворец, где он добился аудиенции у короля и устроил так, что граф Альбан тоже будет там. Мы выезжаем немедленно, так что подготовься как можно скорее.

С губ Майлза едва не сорвался крик, наконец-то он близок к тому, о чем мечтал дольше года. Однако он ничем не выдал своего волнения.

— Как я должен одеться, ваше высочество?

— Шлем не надевай, возьми ту накидку с графскими гербами, которая была на тебе, когда посвящали в рыцари. И захвати с собой правую латную перчатку, сунешь ее на пояс, она понадобится для вызова. А теперь поторопись.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В старинном флигеле Вестминстерского дворца находилась живописная галерея — стены просторной палаты были, точно лентой, опоясаны изображениями батальных сцен, многие из которых появились здесь задолго до рождения Генриха IV.

Это крыло здания было более удалено от шума и суеты городской придворной жизни, чем другие части дворца, и здесь больной король любил отвлечься от государственных дел, которые становились для него все