Ирод не имел права изменить размер или форму святилища, но мог его украсить. Стены были облицованы белым мрамором с алыми и голубыми волнистыми прожилками, «словно морская рябь» (ТВ Бава Батра 4А). Двери Хехала, покрытые листовым золотом, украшали «золотые виноградные лозы, от которых свешивались кисти в человеческий рост» (Война, V, 5, 4). За дверями находилась занавесь из бесценной материи, затканная алыми, синими и пурпурными нитями, с изображениями солнца, луны и планет.

Хотя сам Храм должен был сохранить прежние размеры, весьма скромные по меркам Ирода, царь нашел способ удовлетворить свою страсть к гигантизму, расширив платформу Храма. Эта огромная работа продолжалась около восьмидесяти лет – Ирод не дожил до ее завершения, – и в ней участвовали 18 000 работников. В окончательном виде платформа была во много раз больше первоначальной площадки на вершине Сиона и занимала примерно 35 акров. Поскольку она выходила далеко за пределы гребня горы, ее поддерживало искусственное основание – система насыпей и подпорных стен. Иосиф Флавий называет новые стены «одним из замечательнейших человеческих сооружений» (Древности, XV, 11, 3). Некоторые камни в кладке весили от двух до пяти тонн. Ирод не хотел расширять платформу на восток, поэтому старая восточная стена храма, которая одновременно служила и городской стеной, осталась на месте, и эту часть Храмовой горы продолжали связывать с именем царя Соломона – первого, кто стал строить на Сионе. Западная подпорная стена была самой длинной из новых сооружений, она тянулась от Антонии до южного угла платформы примерно на 530 ярдов (около 480 м). У ее подножья снаружи располагался Нижний рынок, принадлежавший храмовому жречеству и привлекавший множество приезжих и паломников. Лавки были пристроены непосредственно к стене и закрывали три нижних ряда кладки. Здесь же находились здания городского совета и государственного архива. На уровне платформы подпорные стены с трех сторон продолжались в высоту крытыми колоннадами в греческом стиле, очень похожими на современные портики Харам аш-Шарифа. Южный конец платформы занимал Царский портик – сплошная крытая колоннада наподобие базилики римского форума. Осенью и зимой здесь можно было укрыться от дождя, а летом – от палящего солнца. Длина Царского портика составляла около 180 м, а высота крыши в самой высокой точке – около 30,5 м. Вид его сверкающих на солнце беломраморных колонн, которые возвышались над южной подпорной стеной, вызывал восхищение и благоговейный трепет. Издали Храмовая гора являла собой великолепнейшее зрелище. Храм, – вспоминал Иосиф Флавий, – «блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел» (Война, V, 5, 6). Не удивительно, что через много лет после того, как Храм был разрушен, законоучители продолжали утверждать: «тот, кто не видел Храма Ирода, никогда в жизни не видел красивого здания» (ТВ Бава Батра 3Б).

Паломники могли войти в храмовые дворы двумя путями. Они либо поднимались по высоким ступеням крутой каменной лестницы, которая выходила к Царской галерее, либо проходили по одному из двух мостов над торговой улицей у основания западной подпорной стены. На платформе перед ними открывалась замысловатая планировка храмовых дворов, святость которых возрастала по мере приближения в центру, где находилась главная святыня – Двир. Самый первый двор – Двор неевреев – был открыт для всех. От Двора Израильтян, куда могли входить только мужчины-иудеи в состоянии ритуальной чистоты, его отделяла изящная балюстрада. Надписи на табличках на нескольких языках предупреждали иноземцев, что им воспрещается проходить дальше под страхом смертной казни. За балюстрадой с восточной стороны располагался огороженный Женский двор, где имелась галерея на небольшом возвышении, чтобы женщины могли наблюдать за жертвоприношениями, совершавшимися во внутреннем дворе. Далее шел Двор Левитов, а еще выше – Священнический двор (Двор Коэнов), в котором располагался большой жертвенник всесожжения.

Такое постепенное приближение к святыне, помещавшейся внутри Храма, напоминало паломникам и горожанам, пришедшим на поклонение, что они совершают восхождение (алию) на совершенно иной уровень бытия. Им полагалось подготовиться к этому переходу с помощью различных ритуальных очищений, что еще более усиливало чувство отдаления от суеты мирской жизни. Тот, кому предстояло вступить в священную сферу, принадлежащую Богу, должен был быть в ритуальном отношении столь же чистым, сколь и священники. Особенно тщательно требовалось очиститься от любого соприкосновения со смертью – самой большой ритуальной нечистотой, которой невозможно избегнуть в обыденной жизни (например, человек мог, сам того не ведая, наступить на место древнего захоронения). Но очищения требовали вообще любые значимые события жизни, такие как рождение детей, и вовсе не потому, что они считались какими-то особо грязными или порочными, – просто Бог, предвечный и неизменный, находился по другую сторону от всего этого, и чтобы к Нему приблизиться, следовало символически отрешиться от мирской суеты. Если паломники не могли совершить очищение дома с помощью местного священника, они, прибыв в Иерусалим, ждали семь дней и лишь потом могли направиться на Храмовую гору. В это время им полагалось воздерживаться от плотских утех, а на третий и седьмой день их окропляли водой и золой, после чего они совершали ритуальное омовение. Вынужденное ожидание было периодом духовной подготовки и самоанализа. Оно напоминало паломникам о внутреннем путешествии, совершающемся при «восхождении» к высшей реальности и вступлении в иное измерение.

Поднявшись, наконец, на платформу Храма с животным, предназначенным для принесения в жертву на священническом дворе, паломники чувствовали, что вступают в область более совершенного существования. Будто здесь, в пространстве, отделенном от остального мира, присутствовала в сгущенном виде вся реальность. Символика Храма к тому времени претерпела изменения и теперь отражала устройство вселенной. Значение ее образов хорошо объясняет Иосиф Флавий, в свое время служивший храмовым священником. Двор неевреев соответствовал Йаму, первобытному морю, которое противостояло упорядоченному миру священного: следовало всегда помнить об этой угрозе и постоянной необходимости ее преодолевать. Хехал же символизировал мир, сотворенный Богом: нити его занавеси обозначали четыре главных элемента вселенной (огонь, море, землю и воздух), а вышивка представляла «вид всего неба»; семь ветвей храмового светильника – меноры – напоминали о семи планетах, двенадцать хлебов предложения – о Зодиаке и месяцах года. Наконец, «курильница, наполненная тринадцати родов курильными веществами, взятыми из моря, необитаемых пустынь и обитаемой земли, указывала на то, что все исходит от Бога и Богу же принадлежит» (Война, V, 5, 5). С этой символикой был хорошо знаком и Филон Александрийский (ок. 25 г. до н. э. – ок. 41 г. н. э.), однажды посетивший Иерусалим в качестве паломника (Филон, Об особых законах, 1:66). Как последователь Платона, он, кроме того, отмечал, что убранство Хехала представляет небесные архетипы и делает эти идеи, лежащие за пределами нашего понимания, постижимыми и видимыми (Филон, Вопросы и ответы на книгу Исхода, 2:95). Храмовая гора, таким образом, намечала путь к Богу. Паломник проходил из обыденного мира в пограничную реальность хаоса, первобытного моря и гойим, а оттуда – в упорядоченный сотворенный мир, но теперь видел этот мир по-иному – как дорогу, неизбежно приводящую к Богу. Человек шел через свою земную жизнь в мир божественного точно так же, как первосвященник проходил через Хехал к высшей реальности, которая лежала за пределами повседневности и наполняла смыслом все сущее. Символом этой реальности служила, конечно, Святая Святых (Двир), отделенная от Хехала и видимого земного мира еще одной завесой. Святая Святых была пуста, потому что воплощала нечто, выходящее за пределы человеческих чувств и понятий. В ней, – рассказывает Иосиф Флавий, – «собственно, ничего не находилось. Она оставалась запретной, неприкосновенной и незримой для всех» (Война, V, 5, 5).