Испытывая чувство невероятной горечи и опустошения, Феликс поднялся в дом. Дорогие ковры, статуэтки из бронзы, мебель, которая стоила больше, чем все, что у него когда-либо было прежде, полотна в инкрустированных золотом рамах – ничто не радовало ни глаз, ни сердце. Сикорскому было тошно и горько, и даже сунуть голову в петлю или перерезать себе вены он теперь не мог, как бы ему того ни хотелось. Все было бесполезно, все, абсолютно все потеряло смысл.

Он встал у высокого окна и раздвинул бархатные занавески. Холодные лучи рассветного солнца залили его лицо будто молодым красным вином, будто кровью.

Сикорский думал о детях, которые веселятся, не зная беды. О стариках, уходящих в пустоту, в мир иной со спокойным сердцем. О законах мироздания, таких странных и несправедливых.

Адское пламя жгло нутро. Слезы раскаленным металлом плавили кожу. Запах серы окутывал все вокруг, а на уходящем вдаль небосводе мерцала розовым сатанинская утренняя звезда. Душа, которой у него не было, отчаянно болела без надежды на исцеление.

И впереди его ждала Вечность.

Тихий шепот, сухой шелест в тонких ветвях – там легкий ветерок незримыми пальцами будто бы листает страницы старой книги. Ветер и время уж вдоволь поработали над мрамором изваяний, но не оставляют трудов. Плоды их выстроились неровными рядами, как картины в заброшенной, забытой галерее – полустертые буквы и числа на сером, потемневшем от дождей полотне. Памятники, выросшие из травы и земли. Чистота здешнего воздуха, столь непохожего на злой и шумный чад городских улиц. Всё здесь близко твоему сердцу, всё хорошо, всё успокаивает и умиротворяет.

Silentium perfectum, чувствуешь ты. В молчании – красота. Вот слова, что могли бы украсить твою могилу.

Подняв голову к бесконечности осеннего неба, наблюдаешь за черной птицей, одиноким вороном, рисующим там круги. Вспоминаешь элегии, написанные давным-давно умершими поэтами, и думаешь, что если жизнь подобна монете, то ее оборотная сторона, реверс, куда глубже, значимее и прекрасней.

Здесь хорошо найти приют, лечь посередь диких трав и словно раствориться, исчезнуть в них. Склоняешься к порослям сорняка – местами жухлым, местами сочно-зеленым, – проводишь кончиками пальцев. Трава нежно щекочет кожу. Кажется, что она тебя любит так же, как ты ее. Не бросит, не покинет, всегда будет ждать в простоте своего растительного бытия. Как будут ждать эти камни, деревья, ветер и небо.

В отличие от всего остального мира – они будут ждать. В молчании.

И поэтому ты приходишь сюда время от времени, чтобы успокоиться и послушать шепот вечности. Дабы увидеть вечность и возжелать ее.

Поэтому ты рад, когда никого не бывает рядом, – кому дано понять потаенные желания, стремления души твоей?

Здесь, в бесхитростном и гениальном совершенстве, в этом храме молчания и красоты, проходят минуты и часы, обтекая тебя, как ветер обтекает древесные кроны, трава – камни, а небеса – ворона-одиночку. Здесь ты порой грезишь наяву и в грезах своих обращаешься ветром, травой и камнями. Становишься частью вечности – небом, над коим время не имеет никакой власти.

А потом наступает пора возвращаться домой. И ты едешь обратно, в город, на старом автобусе, бока которого покрыты царапинами, пыльные окна засижены мухами, а мотор кашляет на последнем издыхании.

Раз за разом повторяешь ты свое паломничество. Вновь и вновь обрываешь его поездкой обратно, в реальность. А там – что тебя ждет?.. Скупые на чувства, глупые, лживые люди. Фальшивые улыбки. Приторные школьные истины. Приземленная обыденность проходящей в трепете жизни. Как тягостно, как жутко, как бессмысленно.

На уроках рисуешь в тетради гробы и кресты. Дома слушаешь в наушниках музыку – преимущественно ту, что отец называет «похоронной». Родителей беспокоят твои предпочтения – музыкальные и не только. Испытываемое ими волнение так сильно, что они ведут тебя к психологу. Говорят о тебе: «Он так мало ест. Он так мало спит». Тот кивает на переходный возраст и советует завести домашнего питомца. Отец приносит домой котенка, которого ты забываешь кормить, и через месяц он умирает.

Когда родители спросят, ты скажешь, что тот сбежал. Сам же кладешь еще теплое тельце в пустую коробку из-под посылки с книгами, заказанными у букиниста по Интернету, и везешь на кладбище.

Капли дождя шебуршат по крыше, местами протекающей так, что автобус становится похож на сырую пещеру. По радио звучит гордая и прекрасная «Forever Young» Альфавиля, за окнами медленно проплывают размытые ливнем поля – грязь и земля, а за ними черный периметр вековечного леса. Коробка с котенком за пазухой. Губы шевелятся, беззвучно подпевая некогда молодому солисту. О том, что нужно дышать, ты почти забыл. Лица знакомых и родственников теряют четкие очертания в памяти, превращаясь в собственные отражения в подернутой рябью мутной луже. Мысли блуждают далеко отсюда, в крае вечного неба и прекраснейшей тишины. В поле зрения смутно, как бы во сне, виднеются другие пассажиры. Даже не люди – лишь тени их…

И если можно придумать рай, то это рай.

А потом взгляд останавливается на юноше в черном у грязного поручня в нескольких шагах от тебя. Он стоит, хотя рядом есть свободные места: автобус на кладбище редко бывает переполнен, и нынче не тот день. Ловишь на себе встречный взгляд темных, подернутых задумчивой пеленой глаз. И вдруг неожиданно понимаешь, что вы – ты и этот парень – дышите ровно, в такт.

На остановке у кладбища вы оба сходите. И, когда автобус, проскрежетав закрывающимися дверями-гармошкой на прощание, удаляется, начинаете говорить. О чем-то: о погоде, об Альфавиле, о своих именах. Проходите через проржавевшие врата в царство мертвых. Новый знакомый спрашивает, и ты отвечаешь, и оказывается, что он, как и ты, приходит сюда просто так, а не «к кому-то». Долго гуляете среди могил. Общаясь, цитируя мертвых поэтов, читая друг другу эпитафии на надгробиях. Когда ты хоронишь кота, новый друг тебе помогает.

И, возвращаясь в город, ты уже знаешь, что вы с ним – одинаковые. Как стебли травы, или ветви деревьев, или облака на небе.

С тех пор вы часто вместе. Родители рады, что у тебя появился друг. Его родители точно так же рады за него. Их успокаивает ваша странная дружба, она лучше, чем вообще никакой.

Иногда вы говорите о любви – но ничего такого, просто вам обоим интересна вечная троица: любовь, молодость, смерть. И ты, и он приходите к одному и тому же выводу, к одному чувству. Жалость.

Жаль любимых родителей. Так же, как жаль пожилого водителя кладбищенского автобуса и его постоянных пассажиров: старушек с сухими цветами в дряблых руках; грустных людей, которые когда-то потеряли своих близких и теперь безуспешно пытаются их найти в фотографиях на камне. Жаль всех, чья жизнь давно превратилась в постылую безысходную муку, забирая их молодость, день за днем. Не оставляя взамен ничего, кроме пустых разговоров, неказистых шуточек, уродливых фраз. Красота – в молчании.