Пример работы Данбара, показывающей взаимосвязь размера коры головного мозга и сложности социальной группы у приматов: Joffe T., and Dunbar R., “Visual and socio-cognitive information processing in primate brain evolution,” Proceedings of the Royal Society of London, Series B: Biological Sciences 264 (1997): 1303.

На прошлой неделе раздался телефонный звонок, которого я ждал с 1973 года.

Мне было шестнадцать, я учился в альтернативной школе в Нью-Йорке. Все мы хотели быть хиппи, завидовали старшим братьям и сестрам, заставшим 60-е. Тем летом на севере штата, в Уоткинс-Глен, проходил рок-фестиваль, который разросся до огромных масштабов. Туда съехалось 600 000 человек, среди которых были двое наших друзей – Бонни Бикуит, как обычно в крестьянской блузе и бандане, и Митчелл Уэйзер с неизменным конским хвостом. Они встретились за городом, в летнем лагере, где она работала, и отправились на фестиваль. Больше мы их не видели.

Все, что мы знали о них, говорило: они не сбежали. С ними что-то случилось. Всю осень мы беседовали с обеспокоенными деревенскими шерифами и репортерами. Мы проводили выходные, развешивая фотографии Бонни и Митча в Ист-Вилледж на Манхэттене, поближе к штабам сект, которые, по слухам, похищали детей. Потом, ночами, нам снились кошмары об изнасилованиях, пытках и убийствах. Их исчезновение было одним из самых ярких событий нашей юности, а в американской истории – это исчезновение подростков, которое дольше всех оставалось нераскрытым.

На прошлой неделе зазвонил телефон.

Одноклассники Митча и Бонни собрались в двадцать пятый раз. Они организовали церемонию памяти, об этом что-то сообщили по телевизору, нужный человек посмотрел передачу – и позвонил в полицию.

Он рассказал историю, которая объясняла их исчезновение, описал, как они случайно утонули. Детали совпадали, все звучало правдоподобно. И вот зазвонили телефоны с новостями; между людьми, которые уже едва помнили друг друга, началась бурная переписка. В едва скрываемом возбуждении, все мы возвращались к одному и тому же: если эта история – правда, должны были найтись тела Бонни и Митча. Покажите нам тела, думали мы, и тайна будет наконец раскрыта.

Жажда явных доказательств смерти кого-то, кого мы знаем или любим, – естественный человеческий позыв. Но часто это желание выходит далеко за рамки просто рационального стремления увериться. Даже когда нет ни малейшего шанса, что кто-то еще жив, даже если они умерли сотни лет назад, мы все же тратим массу энергии, выдерживаем суды и дипломатические столкновения, даже рискуем и теряем жизни – чтобы вернуть мертвых. К примеру, международная команда водолазов шла на невероятные риски, чтобы поднять тела с затонувшей российской подводной лодки «Курск» в 2001 году. И долгие месяцы после 11 сентября американский народ в благоговейном молчании наблюдал своего рода национальный священный ритуал – опасные поиски погибших на нулевой отметке[30].

Погоня за возвращением тел – это драма, которая разыгрывается в самых разнообразных декорациях. Например, в Чили, где граждане с «неправильными» взглядами исчезали во время кровавого правления Аугусто Пиночета – десятки лет назад; престарелые матери пропавших до сих пор собираются, чтобы требовать: дайте нам хотя бы одну косточку наших детей. Иногда требования останков переходят национальные и культурные границы и передаются из поколения в поколение. Несколько лет назад испанские власти, несмотря на местные протесты, вернули тело вождя в его родную Ботсвану – спустя более века после того, как колонисты-мародеры выкрали его из свежей могилы, забальзамировали и выставили в испанском музее. И то же самое желание мы видим в судебных противостояниях палеонтологов и американских индейцев: что важнее – научная ценность изучения скелета или стремление племени его захоронить? Возможно, самый радикальный пример такого ритуального возвращения имел место несколько лет назад: в 1597 году, вторгшись в Корею, японские захватчики отрезали и забальзамировали носы 20 000 поверженных врагов, а недавно их вернули в Корею в знак примирения.

Двадцать тысяч носов? Судебные иски из-за мощей? Живые, которые погибают, чтобы вернуть тела умерших? Почему в самых разных обществах люди одержимы возвращением мертвых? Почему мы придаем телам такое ритуальное значение?

Кажется очевидным, что наше почитание мертвых должно распространяться и на их бренные останки, оттуда и ритуалы упокоения этих останков. «Следи, чтоб на моей могиле было чисто» – поется в старом спиричуэле. Даже неандертальцы ритуально хоронили своих мертвых. Даже у слонов есть свои слоновьи кладбища.

Естественно, все не так просто. Некоторые современные палеонтологи сомневаются, были ли вообще у неандертальцев эти погребальные ритуалы. И хотя слоны действительно питают жутковатый интерес к своим костям, переносят их за километры и прикрывают травой, их кладбища – это миф. А человеческие культуры сильно различаются в отношении к мертвым. Большинство обществ обычно хоронит или кремирует умерших, другие – например масаи в Восточной Африке – бросают их падальщикам. И даже среди культур, в которых принято хоронить, наше представление о могиле как о священной земле разделяют не все. В Северной Европе вплоть до XIX века захоронение было сродни аренде жилья: могилы периодически раскапывали и выкидывали останки, чтобы освободить место следующим арендаторам. А у народа ньякьюса в Малави в противовес западной традиции, предполагающей горе и почтительность, похоронный ритуал требует высмеивать покойных.

Культуры различаются даже в том, кого признавать умершими. Иногда мертвыми считаются люди, которых мы бы приняли за вполне живых. Например, в традиционном обществе Гаити, если человек нарушает важное табу, деревня нанимает шамана, чтобы обратить негодяя в зомби, – и после этого общество верит, что он обитает в мире мертвых. И наоборот, некоторые общества продолжают активное общение с людьми, которых мы бы сочли мертвыми. В традиционном китайском обществе в Сингапуре младшие братья и сестры должны ждать своей очереди на брак, поэтому для старших братьев или сестер, не доживших до свадьбы, иногда практикуется посмертный брак, или «брак для духов», когда подходящая кандидатура подбирается тоже среди умерших. И даже в нашей собственной культуре, одержимой возвращением мертвых, по прошествии достаточного времени (и, вероятно, с кончиной ближайших родственников покойного) дань уважения превращается в свою противоположность: мы считаем своим нравственным долгом достать тела с «Курска», но проделать то же самое со скелетами на «Титанике» показалось бы осквернением.

Вот и считайте после этого, что образ действий нашего общества автоматически определяет общечеловеческие нормы. Тем не менее огромное количество культур хоронит своих мертвецов с печальными ритуалами и делает все возможное, чтобы вернуть тела для этих ритуалов. Откуда берется эта одержимость возвращением тел?

Самая очевидная причина – удостовериться, что человек действительно умер. От Улисса до Тома Хэнкса с волейбольным мячиком, которые наконец выбрались с того острова[31], «Мы думали, ты умер» – проверенный временем сюжетный ход. До изобретения современного стетоскопа (около 185 лет назад) было довольно трудно отличить человека в коме от мертвого. Случаи захоронений заживо породили всевозможные способы этого избежать – ирландские поминки (когда надо сидеть несколько дней с «телом» – вдруг оно проснется), законы XVII века, предписывающие выждать несколько дней до похорон, аристократы, которые описывали в завещаниях, как именно следует калечить их мертвые тела (телесные надругательства были предназначены пробудить не умершего). А в XIX веке страх быть похороненным заживо обрел воистину безумные формы: были запатентованы гробы с выходными люками, появились немецкие «дома для мертвых», где тела, обвешанные колокольчиками, хранились до очевидного разложения. На всякий случай.