— Жозефина, что происходит? — В глазах Филиппа мелькнула тревога.

— Не знаю…

— Мне ты можешь рассказать все, ты же знаешь.

Она тряхнула головой. Внезапно, как кинжалом, ее пронзило понимание того, что она одинока и что ей грозит опасность. Бог знает, откуда взялась такая уверенность. Она сердито взглянула на Филиппа. И с чего это он так уверен в себе? И во мне тоже? Уверен, что в нем мое счастье? Если бы все было так просто! Его забота вдруг представилась ей наглым вторжением в ее личную жизнь, а тон, которым он предложил помощь, показался высокомерным до наглости.

— Ошибаешься, Филипп. Ты не решишь моих проблем. Ты сам для меня проблема.

Он изумленно уставился на нее:

— Что это на тебя нашло?

Она заговорила, глядя в пустоту широко раскрытыми глазами, словно читала большую книгу — великую книгу истины.

— Ты женат. На моей сестре. Скоро ты вернешься в Лондон; перед отъездом навестишь Ирис, это нормально, она твоя жена, но она еще и моя сестра, и это ненормально.

— Жозефина! Остановись!

Она знаком велела ему замолчать и продолжала:

— Между нами ничего не может быть. Никогда. Мы все выдумали. Мы жили в сказке, красивой рождественской сказке, но… я сейчас вернулась на землю. Не спрашивай меня как, я сама не знаю.

— Все эти дни… мне казалось…

— Все эти дни я жила как во сне. А теперь проснулась.

Так вот какая беда подстерегала ее, словно убийца с ножом? Она должна отказаться от него, так надо, но каждое слово, отсекавшее его, было ударом лезвия в сердце. Она отступила на шаг, потом еще и отчеканила:

— И не пытайся спорить! Даже ты не сможешь ничего изменить. Ирис всегда будет стоять между нами.

Он смотрел на нее так, словно видел впервые — впервые видел такую Жозефину, жесткую, полную решимости.

— Даже не знаю, что сказать. Может, ты и права… А может, нет.

— Очень боюсь, что права.

Она отошла еще дальше и в упор смотрела на него, скрестив руки на груди.

— По-моему, лучше все кончить сразу, одним ударом… чем жариться на медленном огне.

— Ну, если ты так хочешь…

Она молча кивнула и обхватила себя руками — чтобы не тянулись к нему… Отошла еще дальше, и еще. Внутри нее все молило: ну возмутись, заставь меня замолчать, заткни мне рот, обзови чокнутой, дурой набитой, милая моя, любимая дурочка, зачем ты говоришь это, дурочка, опомнись. Он неподвижно и угрюмо смотрел на нее, и в его взгляде читалось все, что случилось за последние дни, проведенные вместе: пальцы, сплетенные под обеденным столом, быстрые, тайные ласки в коридоре, у двери, у вешалки, поцелуи, застывшие на губах, и тот долгий-долгий поцелуй у плиты, со вкусом чернослива, фарша и арманьяка… Образы пролетали в его взгляде, как немое черно-белое кино: вся их история прошла перед ней в его глазах. Потом он моргнул, фильм кончился, он провел руками по волосам, чтобы не коснуться ее, и молча вышел. На миг задержался на пороге, собираясь что-то сказать, но сдержался и закрыл за собой дверь.

Из комнаты донесся его голос:

— Алекс, программа изменилась, мы едем домой.

— Но мы еще «Симпсонов» не досмотрели, пап! Всего десять минут осталось!

— Нет! Сейчас же! Надевай пальто.

— Десять минут, пап!

— Александр…

— Да ну тебя…

— Александр!

Он повысил голос. Властно, грубо. Жозефина вздрогнула. Ей незнаком был этот голос. Незнаком этот мужчина, отдававший приказы и требовавший повиновения. Она вслушалась в тишину, она вся превратилась в слух, надеясь, что вот сейчас откроется дверь, он войдет, он скажет: «Жозефина…»

Дверь приоткрылась. Жозефина подалась навстречу…

В кухню просунулась голова Александра.

— Досданья, Жози, — пробормотал он, отводя взгляд.

— До свиданья, мой хороший.

Хлопнула входная дверь. «Куда это они? — крикнула из гостиной Зоэ. — Мы же “Симпсонов” не досмотрели!»

Жозефина закусила кулак, чтобы не завыть от тоски.

Наутро в почте оказалась открытка от Антуана. Отправленная из Момбасы. Написанная толстым черным фломастером.

«С Рождеством вас, милые мои девочки. Постоянно думаю о вас и очень вас люблю. Мне уже лучше, но к путешествиям я пока не готов и приехать не смогу. Желаю вам в Новом году много-много приятных сюрпризов, любви и удачи. Поцелуйте за меня маму. До скорой встречи.

Ваш любящий папочка».

Жозефина внимательно изучила почерк: да, писал Антуан. Черточка от «Ж» у него всегда была ниже, чем надо, словно ему лень дотащить ее до середины, а «З» скручено не хуже, чем забинтованные ступни китаянок.

Потом она взглянула на штемпель: 26 декабря. Тут уж не скажешь, что письмо завалялось на почте. Она несколько раз перечитала открытку. Одна, наедине с почерком Антуана. Ширли и Гэри накануне вернулись поздно, девочки тоже еще спали. Она положила открытку на столик у входной двери, на виду, и пошла на кухню выпить чаю. Облокотившись на стол, она ждала, когда забулькает желто-зеленый электрический чайник, и тут ей в голову пришла мысль: а почему Антуан не дает возможности с ним связаться?

Уже второй раз он шлет письмо без обратного адреса. Хоть какого-нибудь: ни «до востребования», ни электронной почты, ни номера телефона, ни названия отеля. Может, он опасается, что его найдут и потребуют отчета? Или так обезображен, что боится вызвать отвращение? Или он живет в парижском метро? Если он живет в Париже, может, он отсылает письма своим приятелям из кафе «Крокодил» в Момбасе, чтобы их отправляли оттуда и девочки верили, будто он еще там? Или все это розыгрыш и он мертв, на самом деле мертв? Но тогда… кто решил его оживить? И зачем?

Чтобы напугать ее? Вытянуть из нее денег? Она теперь богата. А когда газеты пишут об успехе книги, они всегда упоминают миллионные гонорары автора.

Может, он узнал, что она — настоящий автор «Такой смиренной королевы»? Если он не погиб, то читает газеты. Или читал их в тот момент, когда Гортензия устроила скандал на телевидении. А если так, то нет ли связи между нападением на нее и появлением Антуана? Ведь случись с ней беда, все состояние перейдет по наследству девочкам. Девочкам и Антуану.

Нет, это бред, сказала она себе, глядя, как бурлит вода в чайнике. Антуан бы мухи не убил! Но ведь слабый всегда видит себя в мечтах крутым и сильным — так он спасается от реальности, от давления жизни, от неизбежного признания своей беспомощности. А в нынешнем обществе насилие — единственный способ самоутверждения. Если до Антуана дошли слухи о моем успехе, он наверняка воспринял это как личное оскорбление. Я, Жозефина, не от мира сего, средневековая дурочка, вечно сидевшая у него на шее, преуспела в жизни, став для него живым упреком, напоминанием о его собственных неудачах. В нем развился комплекс неполноценности, желание уничтожить источник фрустрации, а значит, устранить меня. Человек, загнанный в угол, моментально решает подобное уравнение.