— Самма говорила, что это называется Мальрегард, — сказала Тиадба. — Ты когда-нибудь слышал про Разбитую Башню?

— В детских сказках, — с трудом ответил Джебрасси, едва дыша. Глаза застили слезы. Он только что пересек рубеж знания, доступного любому из знакомых ему людей, наставников, опекунов и их предшественников… в глубь времен.

— Мальрегард… — тихо повторил он.

Джебрасси попытался сдвинуть изображение, чтобы рассмотреть окрестности Кальпы — то, что, наверное, называют Хаосом, — но перед глазами оставалась лишь туманная голубизна.

— Самма сказала, что Мальрегард означает «Сглаз», — добавила Тиадба, не сводя взгляда с Джебрасси. — С чего бы это?

— Если тебя возьмут в следующий поход… С тобой можно будет пойти?

— Не я выбираю, кто идет, а кто остается.

— А эта твоя самма… она решает?

— Она сообщает о решении.

Джебрасси с силой растер лицо ладонями и сокрушенно потряс головой.

— С нами просто играют. Высоканы никогда не поделятся с древним племенем столь важными знаниями. Мне надо все хорошенько обдумать… Возвращайся к себе в нишу.

— Но я не могу тебя здесь оставить. К тому же нас уже ждут на дамбе.

— Кто?

— Часть группы. Сейчас, когда ты все знаешь, тебя нельзя просто так отпускать. Этого мы позволить не можем.

Джебрасси вновь ощутил приступ паники, как в узкой шахте со спиральной лестницей.

— Ты — наживка. А я — идиот. Стало быть, если я не подчинюсь, меня убьют.

Тиадба, похоже, искренне изумилась.

— Люди не убивают друг друга!

— Исключая несчастные случаи — в игрушечной войне, к примеру… Да уж, повезло. Вот почему твоя самма меня выбрала — потому что я нахальный, безрассудный, лезу куда не следует, вполне могу погибнуть или пропасть без вести — вроде того несчастного парня, что лежит внизу… А может, он был твоим предыдущим кандидатом? В чем его ошибка?

— Ты невыносим, — заявила она.

— Нет, я просто размышляю вслух.

— Послушай, нам предстоит провести много времени вместе, — тихо сказала Тиадба. — Для похода требуется, чтобы у каждого был верный партнер. Разве ты этого не ощущаешь? Мы уже партнеры.

— В моих ощущениях слишком много разных «но». Что-то здесь неправильно, вот что я ощущаю.

Тиадба обвела рукой панораму Диурнов:

— Никому ничего не известно наверняка. Что если нас заберет вторжение? Что если время совсем остановится?

— Не думаю… Не думаю, что мы это вообще заметим, — возразил Джебрасси, хотя волосы на загривке встали дыбом при мысли о такой возможности — и о том, что лежало на самом краю его памяти.

Действительно, кто знает, какие ужасы могут произойти — наверняка произойдут, даже если они не отправятся в Хаос.

Изо дня в день память Даниэля теряла чуть-чуть глубины и цвета: мысли о том, что он делал раньше, превращались в своего рода разглядывание блеклого негатива или отпечатка в мокром, оплывающем песке. Чарлз Грейнджер — с его укоренившимися привычками и глубинными инстинктами, в том числе с вечно кусающей болью, — набирал силу подобно упрямой волне, лижущей, растворяющей захватчика, высадившегося на берег.

Даниэль вытащил из картонки Грейнджера фломастер, тупой огрызок карандаша и несколько листков. Избегая мокрых мест, он разложил бумаги на покоробленном дощатом полу и окинул их критическим взглядом. Листки были исчерканы вдоль и поперек, напоминая по большей части записки сумасшедшего: непонятные символы, организованные в бессмысленные строчки, целые вереницы повторяющихся слов, где раз от раза менялась только одна буква — и цифры, невероятная масса цифр.

Чарлз Грейнждер, похоже, время от времени баловался стихоплетством, хотя при этом был мыслителем и логиком, — возможно даже, математиком. В его писанине присутствовала некая странная упорядоченность, однако Даниэль никак не мог ясно определить, в чем она заключается.

Камни знали, кого и как выбирать. И — надо думать — когда вынудить изменение.

Даниэль перевернул листки. Кое-где имелись пустые места. Настало время реконструировать собственную жизнь и мысли перед последним взбрыкиванием. Хорошо бы вписать свои соображения в пробелы, оставленные Чарлзом Грейнджером в его бессвязных закорючках. Какая удача…

Однако заставить этот мозг, это тело поднять карандаш и приступить к работе оказалось куда более трудным, чем поиск свободных участков между строками Грейнджера. Чем бы тот ни был занят, решая свою задачу, она поглотила его без остатка. Да, он созрел для замены, скорее даже перезрел, потерял ценность.

Даниэль мрачно усмехнулся — одними губами.

Тишина и неподвижность, влажная темнота, свеча поблескивает отражениями в каминной полке, еще одна мерцает в стеклянной банке, выставленной прямо на полу, выхватывая из сумрака веер разложенных бумаг…

Он начал писать. Неуклюжие каракули постепенно выправились, стали походить на его собственный почерк. Уже не так много возможностей взять дела под контроль, переделать, реформировать — за оставшийся ему срок.

За время, отведенное Грейнджеру и этому миру.

Хмуря брови от напряжения, он записал: Гранулярное пространство. Упор на локализацию.

За этим последовала система уравнений. В конечном итоге выкладки не столь уж отличались от грейнджеровских. Еще за чтением Ричарда Фейнмана он освоил прием создания собственной нотации. Никто в мире не расшифрует его обозначений.

Все фатумы стали локальными.

Пространство-время надламывается вверх/вниз. Вселенная переваривается, сворачивается, подобно прокисшему молоку, выделяя гнилую сыворотку в просветы между творожистыми комками, — метрика пространства схлопывается, загромождается. Струны (пряди) и фундаментали. Свет пронзает мембраны и гравитацию, но материальные предметы на это не способны.

Пока не способны.

Вот что я вижу…

Он выписал еще три системы уравнений, длинных и элегантных, заполненных концептуальными лакунами. Попытки количественного осмысления, формализации этих идей — их преобразование в связные, полезные, прогнозные выводы — являли собой задачу на грани возможного. Даже в здоровом состоянии он не мог этого сделать. Рука утомилась — заныло сердце. Закопошилась боль в животе.

Даниэль пытался восстановить то, что записывал до наступления кошмара. Вне пределов охвата его уравнений существовали кое-какие теории — еще не квантифицируемые, и вместе с тем — по этой же самой причине — более верные. Более полезные.

Карта не есть территория.

Второпях, преодолевая типично грейнджеровское стремление писать каракулями, Даниэль сумел вспомнить и изложить на бумаге: