— Я тебе этот пион заговорю. Кого ни захочешь — будет твой.

— Григорьевна, миленькая, рано ей еще про хлопцев думать! — снова заговорила мать, по Елена обернулась, посмотрела на нее своими большими, близко посаженными глазами, и та замолчала, как поперхнулась.

Елена долго смотрела на пион, что-то тихо шептала, а потом протянула кофту Вере:

— На. И не слушай мать. Спеши! Вам всем спешить надо…

Она ушла, а мать с дочерью посмеялись над ее странными словами и тут же забыли о них. Вера отправилась в кофте на посиделки, и Иван оказался возле нее, и жарко грел грудь багровый с алым пион. Потом Иван провожал ее, они дошли до моста, потом остановились и простояли до самого рассвета…

А вскоре началась война, и в первый же день, когда немцы вошли в деревню, была убита Елена — за то, что плюнула в лицо какому-то важному офицеру, который зашел к ней выпить воды. Потянулись черные, страшные дни. Ушел с партизанами брат Микола. А потом случилось это. Однажды ночью по доносу соседа, Змитрока Асташонка, немцы неслышно окружили три хаты, где ночевали партизаны, и расстреляли всех, кто там был. Одна из этих хат была Авгиньина, там тоже ночевали партизаны, которых привел в дом сын, Митька. Ночевала там и Верина мать, которая пекла хлеб для отряда.

Когда всех вывели во двор и поставили у стены, Верина мать хотела заслонить собой Митьку, но, остановленная выстрелом, упала на сестру, Авгинью, и тем спасла ее, обеспамятевшую и неподвижную. Авгинья горько жалела о том, что не погибла вместе с детьми. Более всего мучило ее то, что однажды, в запале, она прокляла своих детей, требуя, чтобы они перестали бегать в отряд и тем самым навлекать на семью опасность. И вот — словно подслушала ее судьба! И она казнила себя все годы, все долгие годы одиночества и памяти, которая никак не хотела гаснуть и все возвращала и возвращала ее в то предрассветное утро, она опять видела запылавшую хату и Митьку, упавшего с простреленной головой рядом. Сейчас она спала и стонала во сне, а Вера все сидела с кофтой на коленях.

Вскоре в дверях задвигалась щеколда, она поспешно убрала кофту и встретила Галю и Аню тихой, светлой улыбкой.

…Девочки еще крепко спали, когда Вера ушла на ферму. Спала и бабка Авгинья, убаюканная теплом печи, которую успела истопить Вера. И только когда в хату, постучав, зашел бригадир, все они разом проснулись. Бабка Авгинья испуганно вздрогнула, девчонки весело завизжали от неожиданности и нырнули под малиновое одеяло.

— Ну, Петрова и Асташонок, вы даете! — заговорил их бригадир, кудрявый Антон. — Все уже собрались, думали, вы заболели.

— Да нет! — отозвалась Аня, осторожно высовывая свою куцую, под мальчика остриженную голову. — Мы мигом, подожди за дверью!

Аня и Галя быстро вскочили с постели, лихорадочно замельтешили по хате. Бабка Авгинья села на печи, остро глядя вниз.

— Это кто ж из вас Асташонкова? — заговорила она наконец.

— Я, бабушка! — быстро заплетая косу, отозвалась Галя. — А что?

— А батьку твоего как звали?

— Степан.

— Степан? А мать, часом, не Аленой?

— А вы их знаете, бабушка? — спросила Галя, а Аня мельком взглянула на Авгинью и на мгновение застыла, глядя на ее лицо, но потом, досадливо охнув, бросилась надевать куртку.

— А тетка и дядька твои, значит, в Сибири? — все спрашивала Авгинья, опуская с печи голые, тощие ноги.

— Да в Сибири же, бабушка, я уже говорила! — Галя доплела косу и, намазав хлеб, сунула два куска в полиэтиленовый мешочек. — Я спешу, вы уж не ругайтесь за беспорядок!

В обед к Вере на ферму заглянул председатель.

— Ты чего это, молодица, девчат с постоя гонишь? — спросил он.

— Каких девчат? — не поняла Вера.

— Студенток. Мне их бригадир жаловался, Чем они тебя допекли?

Вера, не понимая, смотрела на председателя.

— Ну, может, не ты, так бабка твоя, — смягчился он. — Ну, вредная старуха, никак на нее не угодишь!

Вера бросила убирать навоз, поспешила домой. Едва войдя в хату, заметила: шкаф открыт, вещи девчат — плащи, куртки, — что висели в прихожей, исчезли.

— Ты что это, бабка? накинулась она на Авгинью. — Ты чего меня срамишь перед людьми? Что тебе девчата сделали?

Бабка Авгинья сидела возле стола, положив на колени крупные для ее худенькой, высохшей фигуры руки.

— Я эту, вторую, не гнала. Только Асташонкову.

— Какую Асташонкову?

— Гальку.

— Зачем?

— Ты что, не понимаешь? — Бабка Авгинья сидела прямо, только большая рука ее дрожала мелкой, неудержимой дрожью. — Говорю: она Асташонкова. Дочка Витьки, брата Змитрока Асташонкова, а она, стало, этому гаду племянница родная!

Вера стояла ошеломленная. Она вспомнила — Змитрок, старший, отбыв наказание, подался в дальние края, а Витьке тогда было годков десять, он уехал в город, да так никогда больше и не приезжал в Рубежевичи. Неужели Галя — его дочка?

— Она небось ничего этого не знает.

— Знает не знает, а семя асташонковское в своем доме не потерплю!

— Три дня им тут осталось, бабка.

— Не-е, дочушка моя, не могу! Сама бы из дома ушла. Ты, может, молодая была, а я… Ты этого не видела. Не видела, как у Мани кровь на мои руки лилась, ты Митьку холодного на руках не держала…

Опа внезапно опустилась на пол. Вера успела подхватить ее. Бабкино тело было легким, почти невесомым, высохшие ноги обуты в детские тапочки. И Вера, с жалостью хлопоча вокруг нее, подумала почему-то о том, что в хате сегодня совсем холодно, хотя ее топили с утра, — наверно, потому, что ветер переменился, а дверь внизу иструхлявилась, пропускает холод…

Через три дня студенты уезжали. Холодная малиновая заря висела над дальними хатами, дул резкий, предзимний ветер, и девушки зябко кутались кто во что, прижимаясь друг к другу в ожидании машины. Вера не пришла в клуб, где студентам вручали грамоты, — бабка Авгинья не вставала, и ту часть домашней работы, которую делала она, приходилось тянуть Вере. Теперь она подошла к примолкшей кучке девчат, неловко отозвала в сторону Галю. Галя подошла, виновато глядя на нее, кусая губы. Косы ее были спрятаны под платком, и она показалась Вере какой-то повзрослевшей, а может быть, похудевшей. Девчата настороженно примолкли.

— Ты… не сердись на нас, — помолчав, сказала Вера. — Девочка ты хорошая…

— Я… я ничего. — Галя крепко прикусила губу, глаза ее наполнились слезами. — Я же ничего не знала. Понимаете, ничего!.

— Что ты… — Вера отвернулась. — Красуля тебя полюбила, — попробовала она усмехнуться. — А бабка, она у нас такая…