Повернул ключ — он легко повернулся, — открыл дверь и вошел. В прихожей было темно, свет горел в комнате. На свет я и двинулся.

Обычный бардак. Мебель стоит на своих местах. На диване никто не сидит. В квартире нет никого. Значит, в путь, дорогой Гулливер?

Осталась надежда, что пистолет не найдется. Или свитер я выбросил в прошлом году — но свитер, конечно, не прокатит, свитер — безусловная отмазка.

Я опустился в кресло, чтобы немного успокоиться и подумать, где может быть спрятан пистолет. И тут же память с садистской услужливостью выдала ответ: там, куда ты его положил, — в чемодане, среди старых вещей, в кладовке. Задерживаться больше не придумывалось повода.

Пистолет был завернут в исландский свитер, под свитером лежали и джинсы — в кармане я отыскал патроны. Прямо в кладовке переоделся, на свитере оказалось пятно от смазки, но это не могло послужить поводом, чтобы его не надевать. Джинсы были мятыми. Все равно — на улице темно, в такси полумрак. Зарядил пистолет, сунул за пояс, как в каком-нибудь вестерне, но не так небрежно, не так равнодушно, как делают это лихие парни. Вызвал такси… Картина должна быть доиграна. Сюжет изменить невозможно. Я должен пройти весь путь до конца. Шестой обреченный, последний.

* * *

Я иду по темной, пустынной улице. Зелень деревьев не дает пробиться свету редких фонарей. Иду в надежде услышать музыку, иду в надежде, что кто-то все вдруг остановит, преградит мой путь, иду в надежде, что тот человек в нашей счастливой квартире окажется человеком реальным и не пустит меня к себе. Или пустит, пригласит войти: проходите вон туда, здесь действительно только одна комната, как я и сказал в прошлый раз, сейчас вы сможете в этом убедиться. Поставит чайник (на газовую плиту, у него нет электрического чайника), достанет из шкафа каких-нибудь вафель. Мы выпьем чаю, поговорим, сидя в креслах напротив друг друга.

— Должен признаться, — скажет он и улыбнется застенчивой, доброй улыбкой, — с тех пор, как я здесь поселился, меня постоянно преследует детский плач. Сначала думал, это у соседей, но потом выяснилось, что никакого ребенка у них нет.

— Там живет престарелая чета, даже внуки у них давно выросли. Но если бы и был ребенок, вы бы все равно ничего не услышали: старый дом, прекрасная звукоизоляция, толстые, чуть не метровые стены. Обратите внимание, какие широкие здесь подоконники.

— Да, обращал. В детстве мне бы это понравилось. Я любил, занавесившись шторами, сидеть на подоконнике. Мне представлялось…

— Я тоже любил. Но мы жили в панельном доме, на шестом этаже…

— И подоконники там ужасно узкие, да еще высота. Родители боялись и все время сгоняли… Знаете, от этого плача мне не по себе. А еще кажется, что вы пришли не просто попить чаю. Зачем вы пришли?

— Чтобы прекратился плач. И потом, мой «Вечер» дописан, а из шести мертвецов я остался последним — пора влиться в коллектив.

— Но разве нельзя ничего изменить? Сюжет, например?

— Нельзя. Сейчас мы допьем чай, и вам придется уйти. Переночуйте сегодня в гостинице, а завтра возвращайтесь.

— Я никуда не уйду! И не надейтесь!

— Да ведь я на то и надеюсь, что не уйдете, что после совместного чаепития мы станем друзьями, будем ходить друг к другу в гости.

Улица длилась, темная, страшная. Музыка не зазвучала. В толстом шерстяном свитере мне было жарко, пистолет больно давил на поясницу. И вдруг в голове возник сюжет. Он никак не был связан с тем, что мне предстоит, и с тем, что меня сейчас окружает. Городская оживленная улица, тусклый зимний рассвет. По дороге идет старик — неестественно белое, даже не бледное, лицо, абсолютно седые волосы и безумный взгляд. Он идет по дороге, не замечая машин, с двух сторон огибающих его беспокойными потоками, — вот-вот может случиться авария, — не замечая ничего. А по тротуару бежит пожилая женщина, его жена. Она кричит, но не может до него докричаться. Прохожие оглядываются, но, не останавливаясь, идут дальше по своим делам. Кто-то смотрит с сочувствием, кто-то равнодушно, а некоторых сцена забавляет. Три года назад им позвонили (трубку взял старик — впрочем, тогда он и стариком еще не был: крепкий, жизнерадостный пожилой человек) и сообщили, что погибла их дочь. Часа через два выяснилось, что это просто была шутка подвыпившего подонка…

Я не успел додумать их историю, я не успел до конца вжиться в картину — возник новый сюжет.

А потом еще один. Кто же надо мной так смеялся? Ни один из этих сюжетов я уже никогда не напишу, потому что почти дошел, потому что через несколько минут для меня все закончится.

Музыка так и не зазвучала, а в окнах не было света. Поднялся на крыльцо (четыре ступеньки, покрытые кафельной плиткой), на ощупь нашел нужный ключ. Как и в той моей квартире, он легко повернулся — замок был старый, никто не догадался его поменять, чтобы меня спасти. Вошел. Запах помещения, в котором давно никто не живет, с отголосками прежних запахов, ударил мне в нос. Нащупал рукой выключатель, щелкнул — свет не зажегся: перегорела проводка, он так и говорил. Надеюсь, в комнате все в порядке.

В комнате свет зажегся. Я осмотрелся. Кресло стояло на том же месте, куда я его поставил тогда, два с половиной года назад — посреди комнаты, — готовое принять меня вновь. Желтые шторы были раздернуты. Задернуть? Оставить как есть? На картине они были раздернуты — значит, придется оставить. На тумбочке стоял проигрыватель и лежали две пластинки: «Роллинг стоунз» и Перголези в исполнении детского хора. Мне предстояло самому выбрать, чем озвучить свою смерть. Это были наши пластинки, и проигрыватель тоже наш. Роллингов я подарил жене за месяц до… катастрофы, а Stabat мы слушали всю нашу недолгую совместную жизнь. То и другое я приобрел на развале в скверике возле университета, там же приобрел и проигрыватель — этакую древность. Что же выбрать сейчас?

Никакого выбора, по большому счету, у меня не было. Мой двойник на картине умирал под «Окрась все в черный» — значит, и мне придется. Я поставил Роллингов, вытащил пистолет и сел в кресло. Время звучания песни — остаток моей жизни, который я просто обязан потратить на воспоминания.

Но что-то случилось с памятью — она вдруг превратилась в черный провал. Я никак не мог вспомнить… ничего не мог вспомнить! Даже имя жены! Даже имя своего сына!

Мы познакомились с ней… Где? Как? Когда мы с ней познакомились? И боже мой, как ее звали? А потом была свадьба — я не помню свадьбы, но ведь она должна была быть! Песня кончается, а я ничего не могу вспомнить!

Песня кончилась, иголка с тихим шорохом вернулась на место, а я так и не смог вызвать ни одного момента из нашей жизни. Поставить сначала и попытаться еще? Не стоит, придется смириться с этим несоответствием. Пора.

Я взвел курок — и тут услышал стук. Повернулся к окну — и увидел его: ну вот и неопровержимое доказательство тому, что я все правильно делаю. Картина завершена. Теперь-то уж точно пора. Только зачем он стучит?

Приставил пистолет к голове. Сейчас…