ее ладони была твердой, но не грубой. Я улыбнулся, глядя сквозь медсестру на вошедших гостей. Она проследила за моим взглядом, пожала плечами.

– Схожу за доктором?

Она не видела стоявших за ее спиной двух огромных санитаров с зашитыми глазами. Розоватый пот струился по их серой коже, желтый гной запекся на нитках. Треугольные зубы скалились над ее головой.

Я стиснул руку медсестры сильнее, она встревоженно глянула на приборы, стала гладить меня по щеке, успокаивая. Дыхание участилось, в глазах зарябило…

Никто не возвращается прежним из нижних слоев Лимба.

Совершенно отрешенно я смотрел, как моя рука выхватывает шариковую ручку из кармана медсестры и втыкает с размаху ей в глаз. Это было хорошо. Да. Мне понравилось.

Понравилось, как влажно чавкнула эта новая дырка. Ямочку на щеке залило кровью, рот распахнулся в немом крике, медсестра задергалась в агонии. Я ковырял ее глазницу, ковырял, скребя по кости, ковырял, ковырял, дырочка должна быть шире…

Я ковырял, охваченный новым приступом.

А слепые санитары за спиной мертвой медсестры кивали и улыбались.

Евгений Долматович – «Пустырь»

Шаркая чуть позади, я оголодало наблюдаю, как сочно переваливаются ягодицы Рыжули, обтянутые тугой джинсой. Внезапно она оборачивается, колет меня искристым взглядом, обжигает лучистой улыбкой. И сердце в груди колотится как ошалелое – неистово-неистово, разогнанное бушующим юношеским гормоном. Я облизываюсь, в лицо бьет пылью, в носу свербит от аромата духов, срываемого ветром с тонкого девичьего тела, с ее распущенных, пламенного цвета волос.

– Далеко еще? – спрашивает Рыжуля.

Жалкая потуга взять себя в руки: осматриваюсь. Вдали, в ржаво-желтой дымке, вспарывают апатичную синеву «человейники» – уродливые постройки без конца и начала, разросшиеся опухоли, поглотившие столько жизней. Дома-надгробия, дома-могилы. Прижизненные могилы. А чуть левее тянется бетонный в грязных потеках мост, по которому лениво ползут запылившиеся автобусы, везущие все ту же пыль – мучнистые физиономии, задымленные глаза. Душа истлела, остались угли и дым. Остервенело сигналят машины. И воздух над мостом преломляется – там жарко, нечем дышать. Нас же с Рыжулей ощупывает вязкая стылость надвигающегося вечера, тени хранят в себе грядущую осеннюю промозглость.

Мне хочется трахаться. Сглатываю, цепляясь взглядом за упругие ягодицы…

– Так че – далеко?

Насилу возвращаюсь к ее лицу, к ее озорным глазам – плавлюсь, будто ком пластилина на огне, булькаю пузырем озабоченной невнятности:

– Ну так…

Рыжуля хмурится, раздумывает о чем-то.

– А где вообще твоя общага?

– Ну там…

Я тычу пальцем в зыбкое марево за мостом, в воплощенную неопределенность. Затем щурюсь, стараясь понять, а правильно ли мы идем? Оглядываюсь, выдыхаю горячей сухостью рта, ищу сигареты в карманах. Хочется покурить. И сожрать что-нибудь. И, разумеется, потрахаться. А после скинуть на пол испачканные в молофье простыни, включить на ноуте какую-нибудь бестолковую киношку и забыться. Выпасть из времени – или, правильнее, из остопиздившего безвременья моего существования – в уютное пространство отупения, в небытие. И пусть через неделю кто-нибудь ткнет меня палкой, а то и пнет, скажет, мол, пора снова жить. И я буду жить дальше…

Эти странные мысли – не мои. Их задуло мне в ухо, они расплодились там, пустили тонкие корни. Мои же мысли как были, так и остались – про покурить, пожрать и потрахаться. И про застывшую молофью, от которой придется отстирывать простынь.

«Молофья» – какое чудное слово! Мне оно нравится гораздо больше, чем «сперма» или «семя». Первое звучит слишком уж по-научному, а второе – как-то напыщенно, даже религиозно. Религия – этот балаган кровосмесительного (или просто кровавого) ебанизма – исключительно для иссушенных, сквиртующих песчаной взвесью старух. Старухи эти давно уже позабыли, какова молофья на вкус и на ощупь. Возможно, во снах они порой вспоминают, как она щекочуще сочилась по их ляжкам, остывала в позвоночной впадине. Но в целом для них молофья – это «семя», не привносящее радостей телесного буйства, но прорастающее, как эти странные мысли у меня в голове, как деменция в сморщенных старушечьих мозгах, напрочь лишенное вкуса.

Я украдкой смотрю на Рыжулю: интересно, а она глотает?

– Там – это где? – окликает меня она.

– Ну, там… – пожимаю я плечами.

У меня даже нету денег на презерватив. Эх, как было бы хорошо, если б Рыжуля глотала! Как удобно!

– Так может это… срежем путь?

Я сонно моргаю, тру взмыленный лоб, насилу отдираю с глаз образы нашей с Рыжулей сексуальной разнузданности. Наконец-то нащупываю сигареты. Осталось всего три штуки.

– Тут негде срезать, – бормочу, закуривая.

Рыжуля выхватывает у меня сигарету, подмигивает, с наслаждением затягивается. Я жадно ловлю ртом ускользающий табачный дым, глотаю его.

Видимо, я здесь единственный, кто глотает.

– Есть где, – говорит Рыжуля. – Можем пройти через пустырек.

– Ну пошли.

Она встряхивает копной огненно-рыжих волос, проворно взбегает на холм, где пролегают давно заброшенные, поросшие чахлой травой рельсы.

Я, пыхтя, взбираюсь следом.

– Вон, видишь? – указывает она на двухэтажку вдали. – Через него на пустырь, так и срежем.

Мне не нравится эта двухэтажка. Она вся какая-то облезлая, в трещинах и облупленах, с уродливыми, словно выгрызенными, дырами вместо окон. Крыши у нее тоже нет – сгнила и провалилась. Да и идти к ней предстоит сквозь болота и заросли сухостоя.

Но больше всего мне не нравится то, что раньше я здесь никакой двухэтажки не видел.

– Ты уверена? – сомневаюсь я.

– Зассал, что ли? – заливается Рыжуля. – А ну за мной!

Я – сама покорность, изводимая болезненной эрекцией, настырным урчанием живота, странными мыслями в голове – волочусь следом. Рыжуля, точно молодая лань, скачет с кочки на кочку, подначивает меня, виляет бедрами, обдает приторным ароматом духов. Я же, как мешок со сгнившей картошкой, хлюпаю промокшими кедами, вязну в студеной болотной грязи, устало вздыхаю, мечтая об отдыхе, о горячей еде и о мокрой рыжулиной писечке. Но с чего я решил, что Рыжуля мне даст? Такие девушки не дают мне подобным. Таким как я вообще никто не дает: наш удел – едкая насмешка, игнорирование; наша участь – родная правая рука с размазанным по ладошке шампунем, пять минут постыдного удовольствия в омуте накачанных порнухой фантазий, молофья на простыне или в носке. Мне носки жалко, у меня их мало.

Кто она такая – эта Рыжуля? Почему увязалась за мной? И с чего я взял, что ей будет интересен неловкий скорострельный перепихон в провонявшей потом комнатушке?

– Ну ты че? – кричит она мне. – Где потерялся-то?!

– Иду-иду.

Я нагоняю ее – взмокший, запыхавшийся. Пытаюсь перевести дух и получаю хлесткую пощечину ее взглядом – разочарованным, надменным.

– А ты