— Не обращай на нее внимания, — сказала Белла. — Она в полной отключке. Наверняка ничего не чувствует. Она завтра придет в себя и будет как новенькая. Или не придет.

В ее голосе звучала уверенность видавшего виды старожила — черствость бывалого человека и немалое довольство собой. Она сидела в кровати и пила через соломинку что-то ярко-оранжевое. Выглядела она гораздо моложе той женщины, которую он совсем недавно привез в больницу.

Она спрашивала, высыпается ли он, нашел ли, где можно вкусно поесть, не слишком ли жарко для прогулок и выкроил ли он время для посещения Королевского Онтарийского музея (ей казалось, что она раньше советовала ему посетить этот музей).

Но она не могла сосредоточиться и понять его ответы. Казалось, она повергнута в состояние изумления. Сдерживаемого изумления.

— О, я должна тебе рассказать, — вдруг перебила она, когда он начал объяснять, почему так и не добрался до музея. — Ой, только не пугайся. У тебя такое лицо, ужасно смешное, я начну хохотать, и у меня заболят швы. Господи, почему же мне хочется смеяться? Это ужасно печально, то, что я хочу тебе рассказать, это трагедия. Мой отец, ну, ты знаешь, я тебе рассказывала про моего отца…

Джексон заметил, что она стала говорить не «папочка», а «отец».

— Мой отец и моя мать…

Она, кажется, не нашла нужных слов и начала рассказывать с самого начала:

— Наш дом тогда был в лучшем состоянии, чем когда ты первый раз его увидел. Ну естественно. Мы использовали ту комнатку на втором этаже как ванную. Конечно, воду приходилось носить наверх, а потом вниз. Уже позже, когда ты появился, я начала мыться внизу. В той комнате, где были полки, бывшей кладовой для продуктов, ну, знаешь?

Как он может не знать, если сам снял полки в кладовой и сам оборудовал там ванную комнату?

— Впрочем, какая разница! — сказала она, словно услышав его мысли. — В общем, в тот день я нагрела воду и отнесла ее наверх, чтобы обмыться мокрой губкой. И разделась. Ну естественно. Над раковиной было большое зеркало. Понимаешь, там была раковина, как в настоящей ванной, только, помывшись, надо было выдернуть пробку и выпустить воду в ведро. А туалет был в другом месте. В общем, ты понял. И вот я начала мыться и, конечно, перед этим разделась догола. Было, наверно, часов девять вечера и еще совсем светло. Я сказала, что было лето? А та комнатка выходила на запад.

И тут я услышала шаги. Конечно, это был папочка. Мой отец. Он, наверно, закончил укладывать маму в постель. Я слышала, как он поднимается по лестнице, и заметила, что шаги звучат как-то тяжело. Необычно. Очень решительно. А может, мне задним числом так показалось. Задним числом часто все драматизируешь. Шаги остановились прямо рядом с дверью ванной комнаты, но я, кажется, ничего не подумала. Может быть, подумала: «Наверно, он очень устал». Я не закрыла дверь на задвижку, потому что, ты понимаешь, у нас не было никакой задвижки. Просто, если дверь была закрыта, мы знали, что ванная занята.

В общем, он остановился у двери, но я ничего такого не подумала, и вдруг он распахнул дверь и так стоял там и смотрел на меня. Я хочу сказать, чтобы ты правильно меня понял. Он смотрел на всю меня, не только на мое лицо. Я стояла лицом к зеркалу и он смотрел на меня в зеркале и на меня со спины, на то, что мне было не видно. Ненормальным взглядом.

Я скажу тебе, что я тогда подумала. Я подумала: «Он ходит во сне». Я не знала, что делать, потому что человека, который ходит во сне, нельзя будить и пугать.

Но потом он сказал: «Извини», и я поняла, что он не спит. Но он говорил очень странным голосом — таким до жути необычным, как будто я была ему противна. Или как будто он на меня сердился. Не знаю. Потом он оставил дверь открытой и ушел по коридору. Я вытерлась, надела ночную рубашку, легла в постель и сразу уснула. Утром, когда я проснулась, вода от моего мытья так и оставалась в той комнате, и мне не хотелось туда идти, но пришлось.

Все было вроде совсем как обычно, и папа уже вовсю стучал на пишущей машинке. Он только прокричал мне: «Доброе утро!» — а потом спросил, как пишется какое-то слово. Он часто спрашивал меня, как пишется то или другое слово, потому что я всегда лучше его это знала. И я продиктовала ему по буквам, а потом сказала, что если он хочет быть писателем, то должен научиться писать без ошибок. Что для писателя это позор. Но в тот же день, чуть позже, когда я мыла посуду, он подошел и встал прямо у меня за спиной, и я похолодела. Но он только сказал: «Белла, прости меня». А я подумала: «Лучше бы он этого не говорил». Его слова меня испугали. Я знала, что он в самом деле раскаивается, но этими словами он вытаскивал на свет то, что произошло, и я больше не могла делать вид, что ничего не случилось. И я только сказала: «Ничего», но не могла заставить себя говорить спокойным голосом, как будто и вправду ничего страшного не было.

Просто не могла. Я должна была дать ему понять, как он все изменил. Я вышла, чтобы выплеснуть воду от мытья посуды, а потом занялась каким-то другим делом и больше не сказала ни слова. Потом я подняла маму от послеобеденного сна, приготовила ужин и позвала отца, но он не пришел. Я сказала матери, что он, наверно, пошел погулять. Он часто так делал, когда у него кончалось вдохновение. Я нарезала маме еду на кусочки, но все это время у меня не шли из головы разные отвратительные вещи. В основном звуки, которые порой доносились из их спальни, — тогда я накрывала голову чем-нибудь, чтобы не слышать. И теперь я смотрела на мать, которая сидела и жевала ужин. Я спрашивала себя, что она об этом думает и понимает ли вообще, что происходит.

Я не знала, куда он мог деваться. Я приготовила маму ко сну, хотя обычно этим занимался он. Потом я услышала, как приближается поезд, а потом — шум, крики и визг тормозов, и, наверно, поняла, что случилось, хотя и не могу сказать, когда именно поняла.

Я тебе уже рассказывала. О том, что он попал под поезд.

Но теперь я рассказываю тебе и это. И не для того, чтобы тебя шокировать. Сначала все это было для меня невыносимо, и я заставляла себя думать, что он шел по путям, задумался о своей работе и не услышал поезда. Официальная версия звучала именно так. Я не собиралась признавать, что все произошло из-за меня, или думать о том, из-за чего все произошло на самом деле. Из-за секса.

Теперь я вижу. Теперь я понимаю, что произошло на самом деле, и еще понимаю, что никто не виноват. Просто так уж у людей устроен секс, плюс трагическое стечение обстоятельств. Я росла, а мама была такая, как была, а папочка, естественно, был такой, какой он был. И я не виновата, и он не виноват.

Люди должны признавать это — вот и все, что я хочу сказать. Должны быть места, куда можно пойти в такой ситуации. Не стыдясь и не чувствуя себя виноватым. Если ты думаешь, что я имею в виду публичные дома, то ты прав. Если ты думаешь, что я имею в виду проституток, то ты опять прав. Ты меня понимаешь?

Джексон, глядя поверх ее головы, сказал, что да.

— А теперь мне так легко. Не то что я уже не чувствую всей трагичности, но я теперь вне трагедии. Вот что я хочу сказать. Все это лишь ошибки человечества. Ты не думай, что если я улыбаюсь, то у меня нету сострадания. Я очень сострадаю. Но я должна сказать, что чувствую облегчение. Должна сказать, что я в каком-то смысле счастлива. Тебе было неловко все это слушать?