С чего бы? – подумал я недоуменно, но тут же весь обратился во внимание.

Противником худощавого оказался один из лучших наших каратистов, Тридцатый, уверенный в себе диверсант-ветеран (если можно считать таковым человека в тридцать лет), с телом, испещренным шрамами.

Похоже, на его совести было немало такого, о чем нельзя говорить даже шепотом и под одеялом. Тридцатый был замкнутым, нелюдимым, и нередко в его глазах проглядывала неумолимая жестокость. Многие из наших ребят побаивались Тридцатого и сторонились, как зачумленного.

Тридцатый начал бой осторожно, но в этой осторожности не было опаски – только трезвый расчет. Худощавый смертник отвечал на его атаки сдержанно, без азарта, которого было больше чем достаточно в спаррингах кавказца.

Меня поразила манера худощавого держаться на татами. Во всех его мягких и точных движениях явно просматривался какой-то стиль, но что это было на самом деле, я понять не мог.

Я ждал, что будет именно так. Несмотря на предупреждения Сан Саныча, Тридцатый все же нанес удар из разряда особо опасных, практически смертельный.

Зал ахнул: он бил наверняка и с такой дистанции, что, казалось, уйти или сблокировать этот удар невозможно.

И все-таки худощавый в каком-то непостижимом акробатическом кувырке ушел. Приземлившись, как кошка – на все четыре кости, – он четко поставил несколько весьма жестких блоков, вертясь, словно юла, и встал на ровные ноги. Потеряв от злобы голову, Тридцатый бросился на него, как таран, используя всю свою силу и мощь.

И тут я впервые увидел худощавого в истинном его обличье. Казалось, что он только сейчас проснулся; в его прищуренных глазах загорелся опасный огонь, а движения рук напоминали мне пассы фокусника – молниеносные, непредсказуемые и непостижимые.

Некоторое время он сдерживал натиск Тридцатого, а затем…

Затем все оказалось просто и страшно – раздался хруст кости, остановленный на замахе Тридцатый захлебнулся криком и упал на татами. Момент удара я просто проглядел – он был выполнен настолько точно и быстро, что я не понял, как худощавый это сделал.

– Ключица… У него сломана ключица. – Жека был взволнован и шептал мне на ухо скороговоркой. – Я тебе говорил… это тот самый, непобедимый. Тридцатый – дурак. Попер на него, как на буфет. Хотел прикончить. И получил в ответ пилюлю – не переварить. Так ему и надо. Ведь видно было, что смертник поначалу не желал ему зла. Между прочим, я только что узнал, как кличут эту "куклу". Двенадцатый. А еще его зовут Ерш.

Да-а… Ну и дела…

Я посмотрел на сэнсэя – он не отрывал взгляда от смертника, расслабленно стоявшего на татами в ожидании очередного противника. Обычно невозмутимое лицо японца искажала гримаса ненависти.

Следующего по очереди, шестого, Двенадцатый уложил за минуту. Похоже, курсант просто мандражировал. Его можно понять – было от чего.

Ерш, или как там его, с виду казался спокойным, но, похоже, внутри у него все кипело. Шестого он, не мудрствуя лукаво, уложил элементарным боксерским хуком и снова скромно отошел в сторону, дожидаясь, пока неудачника приведут в чувство.

Ну что же, пришел и мой черед…

Свой страх я потерял так давно, что уже и не помню когда. Осталось только элементарное чувство самосохранения; без него не выжить ни одному из людей нашей поганой профессии.

Ждешь меня, Двенадцатый? Вот он я, Волкодав. И знай – я упрямый. Все равно тебя, Ерш, достану. Чтоб я так жил, клянусь!

…Как долго тянется время поединка! Я не устал, нет. Боль? Так ведь и Двенадцатому не сладко – несколько раз я прикладывал ему от всей души.

Он дерется как черт. Временами я тихо рычу от азарта и стараюсь отвечать на каждый удар. По-моему, вихревый темп, который мы взяли с самого начала кумитэ, наконец разогрел Ерша до точки кипения.

Он пытается найти мои уязвимые места, приблизиться – ведь у меня руки подлинней, – а я расстреливаю его с дальней дистанции, мужественно укрощая желание повторить глупость Тридцатого.

Я не испытываю к "кукле" злобы, мне не нужна смерть на этом татами. Я так часто убивал, что иногда самому хочется сбежать в мир теней, чтобы больше никогда не видеть мазков вечного мрака, положенных моей рукой на лица врагов. Врагов ли? Лучше об этом не думать…

Кажется, Двенадцатый понимает, что мне нужна победа, но не любой, тем более страшной ценой.

Он смотрит мне в глаза тем долгим, немигающим взглядом, над которым я бился лет пять, и полыхающий в его взоре хищный огонь дикаря, сражающегося за свою жизнь, постепенно уступает место острой сосредоточенности и даже недоуменного любопытства. Двенадцатый не знает усталости, как и я; и похоже, для него мое внутреннее состояние является загадкой.

Он пробует меня, пытаясь сбить дыхалку. Да, что-что, а по точкам бить он дока. Если бы не наш якудза, преподавший мне эту древнюю науку, лежать мне на татами полудохлым крабом, слабо шевелящим лапками.

Все. Все! Гонг. Ничья. Явление редкое, для курсантов нежелательное и даже постыдное (не говоря уже о поражении).

А мне плевать! По крайней мере – сегодня. Увы, я еще не готов довести наш с Двенадцатым спор до победного финала. Это великий мастер.

Я встречаюсь взглядом с тренером. Его лицо уже приобрело свой естественный цвет; мне кажется, что он кривит губы в улыбке.

Я его понимаю: да, трижды да!

Я буду тренироваться и днем, и ночью, до изнеможения, до умопомрачения, до… какая разница до чего! Главное, уложить его на татами. Не на всю оставшуюся жизнь, нет. Уж не знаю, что он там сделал, но быть палачом такого мастера я не хочу.

Победить – другое дело. Это почетно. И поможет снять с души камень – к сожалению, я самолюбив до крайности.

Наверное, как и наш сэнсэй-якудза, для которого видеть, что творит Двенадцатый с его учениками, было выше всех душевных сил.

Я буду готов, Ерш, обязательно буду!

Конечно, нам придется еще не раз драться в спарринге, и, может, ты мне натрешь холку по первое число, но придет время, придет… Жди!

Во мне что-то сломалось, какая-то становая жила, удерживавшая до сих пор тело и душу в состоянии напряженного ожидания без особого ущерба для физической кондиции и умственных способностей. Несколько дней я не выходил из своей камеры на тюремный двор-спортплощадку, валялся на кровати, бездумно уставившись в потолок.

Охранники, в обязанности которых входило сопровождение "кукол" на тренировки, не решались применить ко мне силу; потоптавшись на пороге камеры, они безмолвно удалялись. Похоже, я стал в спецзоне знаменитостью…

А вот этого я не ожидал. Не то слово – даже думать не мог. В мою камеру пожаловал сам Вилен Максимович.

Он сел на стул и пытливо посмотрел мне в глаза. Я выдержал его черные молнии не мигая и совершенно бесстрастно.