— Хорошо, — сказал он.

— Обещаешь? — я вцепилась в него глазами, руками, всем своим существом.

— Обещаю, — сказал он.

Четырнадцать лет тому назад

Вадим сидел на своём обычном месте между окном и холодильником, а я хлопотала, накрывая на стол. Мы были спокойны. Радость встречи улеглась и пропитала воздух.

— Как Антон посмотрит на это? — Спросил Вадим.

— Ты уже однажды задавал мне этот вопрос. — Улыбнулась я и провела по его коротко стриженым волосам, они приятно щекотали ладонь. — Всё решено нами обоими. Если у тебя есть разговор лично к Антону, дождись вечера. Ешь.

Он принялся есть с тем же тщетно скрываемым аппетитом, что и когда-то давно, когда пришёл взглянуть на предложенную ему комнату.

Смотреть на мужчину, с удовольствием поглощающего пищу, для меня так же приятно, как наблюдать его наслаждение женщиной. Это так же чувственно. Во мне поднялось возбуждение. В конце концов, передо мной сидел возлюбленный, по ласке которого я страшно соскучилась…

Он поднял на меня глаза, и взгляд его замутился. Он отложил вилку, вытер рот салфеткой и поднялся.

Мы лежали на диване в гостиной.

Что-то не позволило нам пойти в спальню, в которой мы обитали с ним почти четыре года, и где сейчас было место Антона. Отправиться в бывшую комнату Вадима тоже оказалось бы двусмысленно…

Конечно, мы не обсуждали этого, когда вышли из кухни, едва сдерживаясь, чтобы не броситься друг на друга тут же, где застало нас желание. Возможно, диван просто оказался первым попавшимся на нашем пути удобным местом.

К вечеру ближе Вадим сказал, что поедет за вещами на вокзал и вернётся к приходу Антона.

Моё шестое чувство шепнуло мне, что это конец, он не вернётся. Но я не послушалась его: слишком пылкой была встреча, и слишком хорошо я придумала, как мы будем жить все вместе, втроём.

Он позвонил через час и сказал, что уезжает навсегда.

Я кричала что-то про его учёбу, что он может не любить меня, но не имеет права губить свой талант, и в том же духе.

Он молча выслушал мою истерику, потом сказал «прощай» и повесил трубку.

* * *

Я услышала о нём лишь десять лет спустя, когда уже не могла бы его видеть: на очередном Московском Международном Кинофестивале его фильм стал лауреатом. А потом в Берлине взял главный приз.

Часть четвёртая

Я

— Ты женат? — спросила я и тут же крикнула: — Нет! Молчи. — И добавила спокойней: — Я не хочу знать. Пожалуйста, не говори ничего об этом.

Он промолчал. Я увидела его улыбку.

Мы ехали сквозь ночь на джипе — ну конечно, какая же ещё машина могла быть у него!

— Скажи мне правду: права я или мне мерещится… я иногда вижу свет, который приближается, а потом исчезает. Это фары встречных машин? Или фантомы в моём сознании?… Только скажи правду!

— Хорошо, — ответил он, — я скажу правду.

Я сняла очки. Он положил свою ладонь на мою. Машина шла ровно — нынешние дороги всё же совсем другое дело, чем то, что мы знали прежде…

— Вон! — Я показала пальцем вперёд и вправо.

Там было яркое пятно. То есть, возможно, что оно было яркое. Но я видела его словно сквозь тридцать три защитных маски сварщика. Оно приблизилось и превратилось в овальное — мне показалось, что я почти различала два отдельных пятна, — а потом мы их минули, и они остались справа за моим плечом.

— Да, — сказал он, — это были Жигули на просёлочной дороге. — Он сжал мою руку. — У тебя это с самого начала?

— Нет. Я только сейчас, только с тобой заметила.

Он молчал, но я знала, что он готовится сказать что-то — оказывается, я так хорошо помню эту его манеру. Я знала, что не нужно его торопить, подгонять вопросами.

— Что сказали врачи… тогда?…

— Сказали: учите шрифт Брайля. — Да, так они и сказали тогда. — Но главное, что сказала я. А я сказала: я буду видеть!

* * *

«Воображение — величайшая сила… Вы есть то, чем вы себя воображаете… Каждая мечта дается тебе вместе с силами, необходимыми для ее осуществления»… — я повторяла, лёжа на больничной койке, всё, что читала у мудрых в последнее время.

А именно за год-полтора до случившегося ко мне в руки косяком пошли книги, в которых я с ликованием, доходящим до слёз, узнавала собственные мысли и догадки. Не стесняясь этих слёз, я зачитывала Антону отмеченные фразы, а то и целые страницы. Он принимал всё так же, как и я. То были облечённые в слова манифесты наших душ.

Устремив в потолок невидящие глаза, покрытые ещё и повязкой — словно для того, чтобы усилить моё внутреннее зрение — в свободном полёте я обозревала универсум. Иногда можно было подумать, что я схожу с ума. Но оказывалось, что меня просто настигало то самое состояние, о котором говорят просветлённые: я освобождалась от власти разума, переставала быть его рабой. Очень скоро оно перестало меня пугать, и свободное единение с Сущим питало мой дух и верой, и силой.

Все те пронзительные истины, которые я, почти не пережёвывая, заглатывала с жадностью на протяжении последнего времени, откладывая всякий раз на потом разбор и усваивание этих истин, поглощая страницу за страницей, книгу за книгой, все те истины словно вернулись ко мне — но уже не в виде написанных на бумаге слов, а в виде растворённого в моём существе знания.

«Достичь вершин своих возможностей человеку мешает вовсе не глупость, а напротив — здравомыслие» — вспоминала-узнавала я.

Здравомыслящие умницы-доктора говорили мне:

— Вы сильная женщина, Вы сможете жить с этим. Вы умная женщина, — говорили они, — Вы должны понимать, что чудес не бывает.

— А разве не чудо, что я вообще осталась жива? — Спрашивала я.

— Да, конечно, это чудо, — чуть смешавшись, говорили те, кто оперировал меня на протяжении шести с половиной часов, и скромно отсылали меня в верховные инстанции: — благодарите Бога.

— Но вы и были богами, совершившими это чудо, разве не так?

— Не преувеличивайте, — говорили они, старательно прикрывая деликатностью вполне обоснованную гордость за свой профессионализм.

— Значит, каждый человек способен быть им! — И добавляла: — если этим человеком движет сострадание… то есть, любовь.

«Я знаю: вера моя исцелит меня»«- твердила я моему Другу, Сущему На Небесах, его же слова.

«Никто не страдает и никто не умирает, не дав на это своего