Он всегда в этом месте забывает слово «смягчена».

Смягчена, да.

Смягчит мои прежние несчастья.

Вот оно.

Чем безумнее он становится, тем лучше говорит.

Но увы.

Как выяснилось.

Мои прежние несчастья не были смягчены.

Отнюдь не были.

Как-то раз нас вывезли из Вашингтона за город на фейерверк. Заболевая, я споткнулся на тропинке и не смог встать, и под ярко светившим солнцем, как я корчился на…

Ах.

Как «корчился на тропе, но никто не подошел».

Как я корчился на тропе, но никто не подошел. Пока наконец младший ребенок Иста, Реджинальд, проходя мимо, не спросил: Элсон, ты не заболел? И я ответил, что заболел, сильно. И он сказал, что немедленно пришлет кого-нибудь ко мне.

Но никто так и не пришел. Мистер Ист не пришел, миссис Ист не пришла, ни один из других детей Иста не пришел, даже мистер Частерли, наш жестокий самодовольный надсмотрщик, не пришел.

Я думаю, Реджинальд мог бы прийти, но в том возбуждении, в каком все находились из-за фейерверка, забыл.

Забыл обо мне.

О том, который знал его с рождения.

И лежа там…

Черт побери.

Лежа там, ты понял «с силой откровения».

Лежа там, я понял с силой откровения, что я (Элсон Фарвелл, лучший мальчик, любимый сын моей матери) был так жестоко обманут (цветные ракеты теперь взрывались над головой приобретали форму Старой Славы[31], или гуляющего цыпленка, или зелено-золотой кометы, словно празднуя ту Шутку, что сыграли надо мной, и каждый новый взрыв вызывал новые возгласы удовлетворения жирных избалованных детей Иста), и я сожалел о каждом мгновении примирения, и улыбок, и оживленного ожидания, и желал всем сердцем (там, в проникающем сквозь листву свете луны, который в мои последние мгновения весь превратился в тьму), чтобы здоровье вернулось ко мне, хотя бы только на час, чтобы я мог исправить мою большую ошибку, избавиться от всякого подобострастия, и заискивания, и сюсюканья, и мыслей о карьерном росте, и вернулся бы к этим всегда счастливым Истам и измолотил, исполосовал, изорвал и уничтожил их, разнес в пух и прах тот шатер, и сжег тот дом, и таким образом утвердил бы за собой…

Ох.

«Малую толику человеческого, потому что только животное…»

Малую толику человеческого, да, потому что только животное смогло бы вынести то, что без малейших возражений вынес я; никакое животное не согласилось бы перенять манеры своих хозяев и таким образом получить надежду на вознаграждение.

Но было слишком поздно.

Теперь слишком поздно.

И всегда будет слишком поздно.

Когда мое отсутствие на следующий день было замечено, они отправили назад мистера Частерли, и он, найдя меня, не счел нужным принести меня домой, он договорился с одним немцем, который бросил меня на телегу с несколькими другими…

Этот трекл**** фриц украл полкраюхи хлеба у моей жены.

Хороший был хлеб.

Тогда-то мы и познакомились с Элсоном.

На той телеге.

И с тех пор дружим.

Я никогда не уйду отсюда, пока не отомщу.

Ни х** ты не отомстишь, приятель.

В том, что произошло с тобой, есть свой урок, Элсон.

Если ты не белый, не пытайся быть белым.

Если бы я мог вернуться в то предыдущее место, то теперь отомстил бы за себя.

Уронил бы полку в спальне на жирную голову маленького Реджинальда; устроил бы так, чтобы миссис сломала себе шею на лестнице; устроил бы так, чтобы одежда на мистере загорелась, когда он сидел бы у ее паралитической кровати; наслал бы чуму на этот дом и убил всех детей, даже малютку, которого я прежде очень…

Что ж, должен сказать, Элсон, — и прости, что прерываю — я не пережил таких ужасов, о которых ты рассказываешь.

Мистер Коннер, и его добрая жена, и все его дети и внуки были для меня как семья. Меня никогда не разделяли с моей собственной женой или детьми. Мы хорошо питались, нас никогда не били. Нас поселили в небольшом, но милом желтом домике. С учетом всего это было очень неплохо. Все люди работают в условиях некоторого ограничения их прав; абсолютной свободы не существует. Я просто жил (как я чувствовал, по большей части) жизнью, о которой любой другой человек может только мечтать. Я обожал жену и наших детей. И делал то, что делал бы любой работник: ровно то, что было выгодно им и позволяло жить вместе в радости всем нам, то есть я старался делать все, чтобы быть добрым и достойным слугой для людей, которые, к нашему счастью, и сами были добрыми и достойными.

Конечно, всегда бывают минуты, когда получаешь приказание, когда тоненький недовольный голос в каком-то отдаленном углу твоей головы начинает возражать. Тогда ты должен игнорировать этот голос. Не то чтобы этот голос звучал вызывающе или особенно сердито, просто это тоненький человеческий голос говорит: я хочу делать то, что я хочу делать, а не то, что ты мне говоришь.

И должен сказать, этот голос никогда не удавалось заглушить.

Хотя с годами он становился все тише.

Но я не должен слишком уж сетовать по этому поводу. У меня было много счастливых мгновений свободы. Днем по средам, например, когда я получал два свободных часа для себя, и целый день каждое третье воскресенье, если не возникало чего-нибудь срочного. Должен признать, мои радости во время этих свободных часов были довольно простыми, почти детскими: Пойду и поговорю с Редом. Пойду к пруду, посижу немного. Пойду по этой тропинке, а не по той. И никто не закричит «Томас, поди сюда», или «Томас, будь добр, этот поднос», «Томас, эту грядку нужно прополоть, позови-ка Чарлза и Вайолет, поставь их на работу, старина».