стала весьма негативной, отзывался о нем положительно. В частности, в своей книге «О литературе братских славянских народов» (O literaturze pobratymczych narodów słowiańskich. Kraków, 1874), характеризуя его вклад в русскую литературу и журналистику, он писал, что «Булгарин не отрекся от своей национальности или веры; имея серьезное влияние и большие связи, был рад он помогать каждому поляку (имеются в виду и жители бывшего Великого княжества Литовского. – А. Р.)» [631].

1

Уважаемый и любимый господин!

Все присланные Вами статьи сразу помещались в «Пчеле»[632], как Вы могли видеть. Что же касается издания польского периодического издания в столице, то не вижу никаких средств, особенно после недавних событий на родине[633], и поэтому не могу поместить ваш очерк о польской литературе, поскольку неизвестно, нет ли среди современных писателей скомпрометированных людей; вообще говоря, польская литература в России сейчас не à proros[634]. Вы доверили свои дела Кажинскому. Он хороший человек, но ветреный и крайне легкомысленный, и теперь, когда получил должность дирижера оркестра в театре[635], уже не пригоден для ведения дел. Я очень удивлен, что Глюксберг не может напечатать ваши «Петербургские впечатления». На родине это пошло бы лучше[636]. Я не видел проспекта, хотя вы написали, что Кажинский должен был мне его показать. Не могли бы вы прислать мне какой-нибудь отрывок для «Пчелы» на русском?[637]

Посылаю вам доверенность по делу с Гоувальтом[638]. Он лжет, что у него нет ничего, кроме пенсии. Ведь у него есть капиталы, вложенные во владения Булгариных в Жмуди[639], в Жогинях[640]. – Нельзя ли продать кому-нибудь иски к Гоувальту за наличные деньги? Лучше всего было бы, а если нет такой возможности, обратиться с просьбой, чтобы не окончился срок земской давности[641].

Ведь мне россиенским судом назначена традиция[642] в Жогине, которое было изъято у Гоувальта за его долг Булгариным. Но выходит, что на нее нельзя полагаться. Попросите честного и добросовестного губернатора[643] заступиться за меня. Уезжаю завтра в свое Карлово, возле Дерпта, на все лето и оттуда напишу губернатору. Будьте добры, любимый и уважаемый господин, не забудьте о моем деле. Пишите мне в Дерпт[644].

Если я могу быть чем-то полезен вам, готов с радостью все сделать. Не знаю, получает ли «Пчелу» Глюксберг, я сказал посылать, хотя и не вижу «Атенеум». Спросите, пожалуйста, у Глюксберга, не желает ли он поменяться со мной на русские книги. Я выпишу из присланного мне каталога то, что мне нужно из польских книг, – и по той же цене, с отказом от процентов, пришлю русские книги.

Вверяю себя вашей дружбе, с привязанностью и уважением, ваш покорный слуга

Булгарин

NB. Ради бога, посильнее доставайте Гоувальта. Он большой плут, и смущаться с ним не нужно, если скажет, что не хочет платить, то продать имение с публичных торгов.

[16 мая 1846]

2

Уважаемый и любимый господин!

В плохие времена вы пустились в плавание по литературному океану на польском корабле! Сейчас не время издавать польские ежедневные газеты, когда неразумные наши соотечественники прилагают все усилия, чтобы принести большие несчастья и ненависть господствующих народов не только всему поколению, но и самому польскому имени! Мне стало плохо, когда я услышал о безумных поступках занеманских лехитов[645]! Это чистое Божье наказание за преступления наших предков, ведь, как гласит польская пословица, когда Бог хочет покарать человека, он сначала отнимает у него разум! – Однако из-за истинной привязанности к вам я предпринял усилия, чему представляю фактические доказательства; что они не дали никакого эффекта – это не моя вина[646]. Я не хочу обманывать вас ложной надеждой – и скажу открыто, что не жду, что какой-либо польский журнал будет допущен к изданию в Петербурге, и если вы хотите постоянно действовать в национальной литературе, у вас есть оружие: русский язык, которым вы владеете гораздо лучше, чем многие русские литераторы! Правда, и для русской литературы сейчас тяжелые времена, потому что толстые журналы поглощают все лучшее, и публика охладела к произведениям, выходящим отдельным изданием. Однако при наличии таланта и готовности попробовать можно найти еще достойное место в литературе.

Что касается дела с Гоувальтом. – Господин Кшиштоф Гоувальт (entre nous soit dit[647]) – человек, которому ни в чем нельзя верить, человек без чести и ненадежный. Это особенность семьи Гоувальтов! Он пообещает все и ничего не выполнит. Я согласен, чтобы он заплатил мне 1305 рублей серебром по решению россиенского суда – в рассрочку, по 300 рублей серебром в год – и без процентов, но пусть напишет это на гербовой бумаге, представит в суд и внесет в залог все свое имущество. Для этого вам не нужна никакая доверенность – но если он не захочет дать письменное обязательство и первый взнос денег, пожалуйста, дайте мне знать поскорее, и тогда я выдам доверенность – и попрошу вас гоняться за Гоувальтом как за диким кабаном в Беловежской пуще. Он насмехается над моим терпением. И у меня нет никакого желания делать подарки господину Гоувальту, который использовал Булгариных – и издевается над Булгариными!

О «Петербургских впечатлениях» от г. Кажинского я ничего не слышал. Я не знаю г-на Эйнерлинга[648] и даже никогда с ним не встречался, но знаю, что он издает книги только на русском языке, чтобы побольше заработать. Другие же книгопродавцы, как и Ольхин, не будут издавать польскую книгу, потому что у них нет связей с теми местностями, где говорят по-польски. Сколько раз здешние книгопродавцы пытались установить отношения с польскими книгопродавцами, столько раз были обмануты и объегорены Глюксбергами и прочими. Когда я рассказал Ольхину, он ответил, что, если бы ему заплатили, он не взялся бы за издание польских книг, в том числе и чтобы не привлекать к себе внимание тем, что имеет дело с поляками. – Даже не могу сейчас напечатать вашу прекрасную статью о польской литературе в «Пчеле», потому что в нынешних обстоятельствах это было бы mal à propos[649].

Вообще говоря, в рус[ской] литературе, в службе и во многих делах я могу быть вам полезен, и буду рад, когда сделаю для вас что-нибудь хорошее, а в польской литературе – Nihil[650]! – К польской литературе здесь относятся так же, как к чухонской и латышской, и она привлекает еще меньше