Задолго до этого, в 1970-м, Гомулка подавил забастовку рабочих. Дело кончилось жертвами, да и сам глава ПОРП стал жертвой: после инфаркта он был смещен со своего поста. А пришедший ему на смену Герек пошел навстречу требованиям рабочих. Почему же?

Потому что он сам был первым секретарем «рабочей» партии, новым лидером, лидером-популистом, желавшим нравиться всем.

Но тогда же стало очевидным, что просто Польша стала другой: зерно «бархатных революций» за 20 лет до того, как они созрели, шевельнулось под бетонной плитой системы.

30 мая 1968-го де Голль вроде бы пошел на уступки, распустил Национальную ассамблею. Но уже в июне голлисты выиграли выборы. Хотя, повторимся, Франция уже стала другой.

Грандиозную демонстрацию сторонников де Голля в Париже можно было счесть предтечей манифестаций на Поклонной горе в Москве. Если бы не два принципиальных отличия: никто не сгонял людей на площадь Согласия и, кроме того, эти люди выступили не за слабую и озлобленную, страдающую от дистрофии легитимности власть, а в поддержку власти гиперлегитимной, за лидера, который не позволил бы в принципе мириться с фальсификацией чего-либо и когда-либо.

Получается, что сегодняшняя глухота условных «революции» и «контрреволюции» не то чтобы новое явление. Но чрезмерная неуступчивость, нечувствительность, непоследовательность, чреватые «эксцессами исполнителей» с обеих сторон, скорее соответствуют ожесточенности XIX века, чем «постиндустриальной» сути начала XXI столетия.

Другой разговор, что революция – штука длинная, многофазовая, не обязательно кровавая и еле видная через пелену дыма горящих шин. Крот истории роет – в этом и есть революция.

И студентов Гонконга – интеллигентных и дисциплинированных – никогда не устроит архаичная, взятая напрокат из далекого прошлого система выборов. («Всем бы таких испорченных детей», – сказал гонконгский магнат Джимми Лай.)

Как не устроит российский образованный класс отсутствие представительства во власти современной России. Ему нужна страна, не просто обращенная внутрь себя («Россия сосредотачивается»), а смотрящая в свое прошлое широко раскрытыми глазами.

2014 г.

Последними словами умиравшего Андрея Синявского, по свидетельству его друга Игоря Голомштока, были: «Идите все…» Что логично в устах человека, которого травили всю дорогу на родине, потом посадили, а затем начали травить и в эмиграции за стилистические разногласия с Солженицыным и прочими авторитетами. Это вам не Гёте, потребовавший перед кончиной «больше света»…

Синявский был автором предисловия к знаменитому «синему» тому стихотворений Бориса Пастернака, вышедшему в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1965 году. По счастью, до ареста Андрея Донатовича, иначе бы этот том не увидел свет. И умеренно травимый даже после смерти Пастернак попал бы под нож вместе с его почитателем-литературоведом.

Нынче Борис Леонидович Пастернак снова провинился перед властью: в его, в общем, счастливую постсоветскую судьбу вторглись бойцы слабовидимого фронта.

ЦРУ нашло время и место, чтобы сообщить о том, что изданиям и переизданиям «Доктора Живаго» способствовала американская спецслужба.

С одной стороны, ну и что? А с другой стороны, каков контекст сегодняшнего дня – кругом «иностранные агенты». «Левиафан» Андрея Звягинцева, по словам министра Мединского, на деньги налогоплательщиков оплевывает святое, главную скрепу – смычку власти, собственности и церкви.

Простой отечественный обыватель, который ментально уже вернулся в состояние рядового гражданина Страны Советов, решит, что Пастернак был агентом ЦРУ, похожим на нынешних «грантоедов». Пропагандистская же элита просто по-человечески простодушно порадовалась новости. Как заметил глава комитета Думы Алексей Пушков, «это не принижает автора, но убивает все иллюзии».

Какие иллюзии? Пастернак что, отрабатывал госдеповские печеньки? А холодная война в конце 1950-х – это новость? А советские идеологические, разведывательные, работающие на зарубежную аудиторию информационные инстанции, включая Комитет защиты мира, АПН и проч., действовали иначе, нежели ЦРУ и прочие МИ-5, 6 и т. д.?

Судя по литературному и эпистолярному наследию Бориса Леонидовича, многочисленным воспоминаниям о нем, поэт не злоупотреблял обсценной лексикой, но тут бы точно повторил предсмертные слова Синявского.

Причем по всем возможным адресам: и советской власти, и нынешнему «истеблишменту», и ЦРУ. Во всяком случае, Пастернак не просил тамошнюю разведку использовать себя в идеолого-пропагандистских целях.

Да, разумеется, творчеству Пастернака придавалось политическое значение, одна переписка ответственных лиц по поводу «Доктора Живаго», в том числе и посмертная – с исправлением всяких там идеологических ошибок, – составила том («А за мною шум погони…» Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972, М., 2001).

Но политизация эстетического – это все-таки проблемы идеократий и автократий. И тех, кто им противостоял, включая западные спецслужбы и подведомственное компетентным органам население. Собственно художникам эта проблема навязана.

…В середине 1980-х легендарный профессор истории правовых и политических учений на юрфаке МГУ Олег Эрнестович Лейст (человек, мягко говоря, не теплый и известный своей способностью целым студенческим группам ставить двойки), пролистывая на экзамене мои конспекты его лекций, обнаружил невырванный лист с переписанным откуда-то стихотворением «Нобелевская премия», да еще в полной версии, с двумя строфами об Ольге Ивинской («Что же сделал я за пакость, / Я убийца и злодей? / Я весь мир заставил плакать / Над красой земли моей»).

Отчетливо помню, как у меня все похолодело: это уже не два балла, а та самая политическая ошибка, которую обнаружил один из самых неприязненных преподавателей, да еще ветеран войны.

«Чего только тут у него нету, – пробурчал себе под нос профессор. – И рожи какие-то нарисованы, и Пастернак…» И поставил четверку, вернув тетрадь с конспектами.

Понятно, что это был акт политической солидарности. И сниженная оценка за неосторожность. Но и эстетический жест: между нами, дорогой студент, нет тех самых «стилистических разногласий».

Посмертная политизация в наше время – это уже, конечно, не записка отдела культуры ЦК «об апологетике творчества Б.Л. Пастернака на поэтическом вечере в ЦДЛ, посвященном 50-летию Октября», это использование имени поэта в доказательстве простого, как установка на летучке кремлевских политтехнологов, тезиса: все на свете на кого-то работает и на чью-то мельницу льет воду; нет ничего чисто эстетического, есть только политическое, используемое в информационной войне.

На сайте ЦРУ, где висят эти 99 рассекреченных бумаг, в предуведомлении к публикации радостно говорится: «…документы из этой коллекции показывают, сколь эффективно “мягкая сила” может влиять на события и служить двигателем внешней политики».

У Пастернака на этот спорный тезис, снова почти исключающий эстетическое в предпочтении политического, есть ответ – стихотворение «После грозы», написанное почти тогда же, что и «Нобелевская премия», и по поводу тех же событий вокруг нее: