Хвастаться не хочу, но я доподлинно знал, что если ты все-таки решишься на насилие, Марыська ко мне побежит. Дядька Мартын… Она ведь совсем маленькой была, когда моя Фросенька повесилась, дите горькое, где уж ей упомнить, из-за чего мы с ее батькой разругались! Зато она хорошо другое запомнила: и то, как я ее, малую, на руках носил, и то, как верхом ездить учил, и то, как с голоду ей помереть не дал, когда отца ее и братца раскулачили. К кому ж ей еще бежать, как не ко мне? Так и вышло. А ты дурак, что тут остался, глядишь, и не пришлось бы мне тебя убивать. А с другой стороны, так даже лучше, правдивее. Ну-ну, лежи спокойно! – прикрикнул Мартын. – Все одно, не выкрутишься. И не мычи, не мычи, кляп хороший, только своими же слюнями захлебнешься. Наверное, сказать желаешь, что так просто мне это с рук не сойдет? Еще как сойдет! Не один я видел, как ты по Марыське-кулачихе слюни пускал, слепых-то нету. Пришел, снасильничал и уснул, что тут удивительного? А девчонка отомстить решила, вытащила револьвер и пустила тебе пулю в лоб. Потом, сообразив, что наделала, испугалась, о ваших застенках давно легенды ходят. Или стыдно ей стало. Вот она и повесилась…

Алексей закрыл глаза. Все. Действительно – все. Его обвели вокруг пальца, как кутенка. А он и есть кутенок. Слепой облезлый щенок, который почуял запах молока и побежал на него, совершенно не замечая, что вожделенная миска стоит на самом краю глубокого оврага, где его и закопают. Да и как он может заметить, если он слеп? Марыся! Что с ней? Неужто?

– Повесилась, повесилась, – «успокоил» его Мартын. – На вожжах. Я их и принес. Кстати, ничего девка была, горячая, хоть я тощих и не люблю, кричала только много. Все поверить не хотела, что дядька Мартын таким зверем оказался. Ну ничего, моя Фросенька тоже когда-то кричала и плакала, наверное. Теперь все как надо, по справедливости!

Алешка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и умерло, что-то светлое, легкое и звонкое, наверное, душа. Остались только гнев и ярость. Марыся. Марысенька! Умерла! Он виноват! Именно он, а не Мартын, ведь это он, Алексей, послушался черную пиявку, и теперь… Он как-то особенно четко понял, что теперь ему совершенно не важно, выживет он или умрет в этом пустом и холодном доме. Важно, что больше никогда в жизни он не испытает того трепетного щемящего чувства полета, когда живая душа пытается подняться вверх, к голубому небу и облакам. И Мартын об этом знает, сидит, слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра, готовящаяся к броску, улыбается, не губами – глазами, водянистыми глазами непонятного цвета воды из Чертового болота.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – Не дожидаясь ответа, Мартын вышел из комнаты.

Алексей рванулся. Бесполезно: крепко держат ремни, слишком крепко. Но небо, необъятное манящее небо, оно так недосягаемо близко… Еще рывок, и путы затрещали. Еще чуть-чуть! Кажется, одна рука свободна. Что-то влажное стекает вниз по запястьям. Кровь. Странно, почему нет боли, наверное, во всем виновато небо, которое забрало его боль. Теперь вторая рука. Шаги. Волевым усилием Алексей заставил себя лежат неподвижно, так, как будто ничего не произошло. Хотя больше всего ему хотелось немедленно броситься на Мартына, сдавить руками его худое горло, так, чтобы затрещали, ломаясь, кости, разодрать его шею, прямо, зубами, почувствовать вкус его крови. Зверь внутри него метался, требуя выхода, но человек твердой рукой держал поводок.

– Смотри, какая красотища! – В руках Мартын держал нечто прекрасное и ужасное одновременно, даже зверь внутри у Алексея затих на мгновение.

Маска. Карнавальная маска. Но какая! Одна половина – нежно-бирюзовая, как потерянное небо: женское лицо, нежное, спокойное, величавое, глаза полуприкрыты, губы чуть тронуты улыбкой. Женщина с голубым лицом что-то обещала, звала, манила. Вторая же половина больше всего походила на спекшееся от жара человеческое лицо. Черная обгоревшая кожа, неровная, покрытая ярко-алыми язвами, словно живая плоть проступает сквозь изуродованную огнем корку. Золотые пятна подобны отблескам неистового пламени, навеки прилипшего к этим угольным щекам. Обгоревшая половина лица принадлежала мужчине. Он не улыбался – хохотал, широко разинув изуродованный рот, и сам корчился от своего смеха. Лицо демона.

– Нравится? – Мартын ласково погладил голубую часть. – Вижу, что нравится. Это – Любовь, вот она какая на самом деле. Прекрасная и уродливая одновременно, и только от тебя зависит, какой стороной она к тебе повернется. Она собирает души… И мою украла, проказница! Твою – тоже. Но ты ведь не жалеешь, ни о чем не жалеешь, правда?

Алексей кивнул. Он узнал маску, хотя никогда в жизни ее не видел. Любовь. Одна из пяти проклятых масок, которые успел сделать его прапрадед, одна из тех, которые ему нужно было уничтожить. Значит, все правда, все, до последнего слова. А он, дурак, надеялся, что это – сказка, отблеск прошлого, о котором он, сирота, почти и не помнил ничего.

Но маска существует, улыбается губами Мартына, глазами Мартына. Она специально хотела уничтожить Алексея, потому и попала в руки обыкновенного деревенского тракториста. Ей не нужен Мартын, не нужна Марыся, ей нужен он, Алексей. Пусть. Она хочет забрать его душу? Фигушки! У него не осталось души, ни капельки, Его душа умерла вместе с Марысенькой, зато у него остались его ярость, ненависть и маленький серебряный крестик в тайнике под печкой. Зверь внутри радостно зарычал и поднялся на дыбы. Зверь жаждал крови. Но еще не время, пусть Мартын говорит, ведь, кроме этой маски, остались и другие. Если повезет, Мартын укажет путь к ним.

– Она красивая… Сама нашла меня. Я ведь в Гражданскую воевал. А что мне еще было делать-то – ни жены, ни дочери, ни хозяйства… Только убивать, чтобы хоть как-то заглушить пустоту внутри. И я убивал, пока не понял, что еще чуть-чуть – и я захлебнусь кровью. Мне уже неважно было: белый, красный, главное, чтобы живой… Банду я сколотил. Добровольческий отряд, ох, и лихие ребята были! Остановили мы однажды поезд, не одни, конечно, там много народу было, но получилось все до смешного просто. А в поезде этом – людей немеряно, все аристократы проклятые, которые кровь народную пили, а теперь, перемен испугавшись, за границу дернуть решили, со всем добром, естественно. Мы им тогда показали, что такое власть народная, провели эту, как там ее, экспроприацию. Вот. Там я ее, шалунью, и нашел. Мужик тот сопротивлялся, расстрелять его пришлось. Ничего, она того стоила, как только я ее в руки взял, все мое безумие в момент прошло. На душе так спокойно стало, ты не поверишь! Она мне и подсказала, как отомстить можно…

Мартын замолчал, ласково поглаживая бирюзовую поверхность кончиками пальцев. Затем, вздохнув, продолжил:

– Ты думаешь, я не понимаю, что она душу мою забрала, высосала, словно упырь? Понимаю. Очень даже хорошо понимаю, только поделать ничего не могу. Болела у меня душа, а теперь не болит. Вот я ее, шалунью, и слушаю. Каждый раз беру в руки и думаю: швырнуть бы ее в печку, и с концами. Но… Ладно. Заговорился я что-то с тобой. Хороший ты парень, Алексей, только глупый.

Мартын спрятал маску куда-то за спину и достал револьвер. Его, Алексеев, револьвер. Подошел вплотную, зачем-то понюхал блестящее серебристое дуло и, удовлетворенно хмыкнув, направил оружие на пленника.