Сидя на южном балконе в том крыле дворца, где размещался сейшан, и глядя за затейливой решеткой, которая скрывала женщин от глаз зевак на площади внизу, Дианора смотрела на развевающиеся на крепнущем весеннем ветру знамена Кьяры и Играта и вспоминала, как ветер развевал ее волосы более двенадцати лет назад. Вспоминала, как переводила взгляд с ярких парусов на поросшие деревьями склоны холмов, убегающих ввысь, к Сангариосу, с сине-белого моря к облакам в голубом небе. С толчеи и хаоса в гавани к спокойному величию дворца над ней. Кружились птицы, громко кричали над тремя высокими мачтами Корабля дани. Восходящее солнце ослепительным светом заливало море с востока. Так много жизни в этом мире, такое богатое, прекрасное, сияющее утро, чтобы жить.

Двенадцать лет назад, даже больше. Ей был двадцать один год. Она лелеяла свою ненависть и свою тайну, подобно двум из трех змей Мориан, обвившихся вокруг ее сердца.

Ее выбрали для сейшана.

Обстоятельства ее захвата делали это весьма вероятным, и знаменитые серые глаза Брандина широко раскрылись, оценивая, когда ее привели к нему два дня спустя. На нее надели шелковистое светлое платье, вспоминала она, выбранное так, чтобы оттенить ее черные волосы и темно-карие глаза.

Она была уверена, что ее выберут. И не ощущала ни триумфа, ни страха, несмотря на то, что целых пять лет добивалась наступления этого момента, и на то, что в момент выбора Брандина стены, ширмы и коридоры сомкнулись вокруг нее до конца ее дней. У нее была ненависть и тайна, и больше ни для чего не оставалось места.

Так она думала в двадцать один год.

Несмотря на то что она видела и пережила к этому моменту, размышляла Дианора двенадцать лет спустя на своем балконе, она очень мало — опасно мало — знала о многих очень важных вещах.

Даже на защищенном от ветра балконе было прохладно. Наступали дни Поста, но цветы еще только начинали расцветать в долинах внутренних земель и на склонах холмов. Так далеко на севере настоящая весна наступит лишь некоторое время спустя. Дома все было иначе, вспоминала Дианора; иногда в южных горах еще лежал снег, а весенние дни Поста уже успели прийти и уйти.

Не оглядываясь, Дианора подняла руку. Через мгновение евнух принес ей дымящуюся кружку тригийского кава. К торговым ограничениям и пошлинам, любил повторять Брандин наедине с ней, следует относиться избирательно, а не то жизнь станет слишком скучной. Кав был одной из таких избранных вещей. Только во дворце, разумеется. За его стенами пили более низкосортные напитки из Корте или нейтрального Сенцио. Однажды приехала группа торговцев кавом из Сенцио в составе купеческой делегации, чтобы попытаться убедить его в том, что качество выращенного ими кава и изготовляемого из него напитка улучшилось. «Нейтралы, в самом деле, — осуждающе сказал Брандин, пробуя кав. — Настолько нейтральный вкус, что его и вовсе нет».

Купцы удалились, напуганные и бледные, в отчаянии пытаясь разгадать скрытый смысл слов игратянского тирана. Сенциане потратили много времени, чтобы этого добиться, сухо заметила потом Дианора Брандину. Он рассмеялся. Ей всегда удавалось его рассмешить, даже в те дни, когда она была еще слишком молода и неопытна и у нее это выходило случайно.

Это напомнило ей о молодом евнухе, прислуживающем ей в это утро. Шелто ушел в город выбрать для нее платье для сегодняшнего вечернего приема, и прислуживал ей один из самых новых евнухов, присланный из Играта на службу в растущем сейшане колонии.

Он был уже хорошо обучен. Возможно, методы Венчеля и жестоки, недейственны, спору нет. Она решила не говорить мальчику о том, что кав недостаточно крепкий; весьма вероятно, что он очень расстроится, а это доставит ей неудобства. Она скажет об этом Шелто и предоставит разбираться ему. Венчелю вовсе не нужно об этом знать: полезнее, чтобы евнухи были ей благодарны, а не только боялись. Страх приходил автоматически, как следствие того, кем она была здесь, в сейшане. А вот над благодарностью или привязанностью ей приходилось потрудиться.

Двенадцать лет и эта весна, снова подумала она и нагнулась вперед, чтобы посмотреть сквозь решетку вниз, на суету на площади, где готовились к прибытию знаменитой певицы Изолы Игратской, ожидавшемуся сегодня. В двадцать один год Дианора была в самом расцвете той красоты, которая была ей дарована. Насколько она помнила, в пятнадцать и шестнадцать лет она красотой не отличалась, дома ее даже не прятали от игратянских солдат.

В девятнадцать лет она начала становиться совсем другой, хотя к тому времени уже покинула дом, а Играт не представлял опасности для жителей Чертандо, где правили барбадиоры. Как правило, не представлял опасности, поправилась она, и напомнила себе — хотя об этом ей вовсе не нужно было напоминать, — что здесь, в сейшане, она — Дианора ди Чертандо. И еще в противоположном, западном крыле, в постели Брандина.

Теперь ей исполнилось тридцать три, и с течением лет, которые промелькнули так абсурдно быстро, она каким-то образом стала одной из сил, правящих этим дворцом. Что, конечно, означало править Ладонью. В сейшане лишь Солорес была на шесть лет старше ее — урожай одного из первых лет существования Кораблей дани.

Иногда, даже сейчас, это было для нее уже слишком, слишком трудно было в это поверить. Молодые евнухи дрожали, если она хотя бы мельком бросала на них взгляд; придворные, приехавшие из-за моря, из Играта, или здешние, из четырех западных провинций Ладони, искали ее совета и поддержки ею своих просьб к Брандину; музыканты сочиняли для нее песни; поэты декламировали и посвящали ей стихи, преувеличенно восхищались ее красотой и мудростью. Игратяне сравнивали ее с сестрами бога, кьярцы — со сказочной красавицей Онестрой перед тем, как она совершила свой последний Прыжок за Кольцом в море ради Великого герцога Казала, — хотя поэты всегда обрывали эту аналогию задолго до самого Прыжка и последовавших за ним трагических событий.

После одного из подобных опусов Доарде, перегруженного прилагательными, она сказала Брандину за поздним ужином наедине, что одно из отличий между мужчиной и женщиной заключается в следующем: власть придает мужчинам привлекательность, но когда властью обладает женщина, становится привлекательным восхвалять ее красоту.

Он обдумал это, откинувшись назад и поглаживая свою аккуратную бороду. Дианора понимала, что пошла на некоторый риск, но к тому времени она уже очень хорошо его знала.

— Два вопроса, — сказал Брандин, тиран Западной Ладони, беря ее за руку, лежащую на столе. — Ты полагаешь, обладаешь властью, моя Дианора?

Этого она ожидала.

— Только через тебя, и ненадолго, пока не стану старой и ты откажешься видеть меня. — Маленький выпад в сторону Солорес, но достаточно тактичный, по ее мнению. — Но пока ты призываешь меня к себе, будут считать, что я обладаю властью при твоем дворе, и поэты будут утверждать, что сейчас я еще красивее, чем прежде. Красивее, чем звездная корона, венчающая полумесяц опоясанного мира, или как там говорилось в тех стихах.

— «Изогнутая корона», так он, кажется, написал. — Брандин улыбнулся. После этого она ожидала комплимента, потому что он был щедр на комплименты. Но его серые глаза остались серьезными и продолжали смотреть на нее.