извлеченного из лягушачьего черепа; целая серия дошедших до нас, но совершенно разнящихся списков книги «Тайная тайн»; искусно выполненный Симоне Мартини портрет Лауры де Нов, боготворимой Петраркой, который лишь подтверждал, сколь надменна на самом деле красота, бесчисленное множество раз воспетая в стихах; причудливые кодексы майя, которые умели прочесть только священнослужители, но кроме них – никто, а также на удивление внушительное собрание трудов, созданных женщинами, – названия этих творений я, к прискорбному своему сожалению, запамятовал.

За славной эрой последовала неопределенность, когда все хлопоты по отбору и сохранению архивных материалов лежали на плечах избранных; и хотя в рядах их находилось несколько замечательных мнемоников – услышав призыв, трудно было не податься в лунные сферы, – позже им пришлось уступить место не менее замечательным умельцам забывать, поскольку в ответственных кругах созрела убежденность, что те управятся с потоком новых поступлений еще более искусно.

Всё было почти как на Земле: каждое новое поколение производило очередную сортировку накопленных богатств, каждый новый правитель насаждал свою систему взглядов, и если на каком-то этапе практическая деятельность затихала, теория, напротив, – переживала триумфальный подъем. Периоды беспредельной халатности сменялись полосами избыточного радения обо всём, а в частых приговорках – дескать, и в то и в другое время достигнуто было многое, но еще больше оказалось упущено – никто не думал о нехватке места, не такой уж тривиальной, если речь идет об архиве, который сталкивается с ней со дня своего основания и разрешить которую не сумела ни одна надуманная система, учитывая, что здешние площади весьма скромны и лишь немногим превышают размеры Российской империи на пике экспансии.

Один указ предписывал обеспечить хранение фонда так, как это делали библиотеки с постоянным, но ограниченным доступом, в другой раз оригиналы заменили копиями – меньших размеров, но, как говорится, лучшей пробы; однако впоследствии выяснилось, что выбранный в качестве носителя материал не отвечал требованиям, обязательным для столь масштабной затеи, – в итоге добрая часть изумительных копий была признана непригодной и по всей форме утилизирована, как в свое время утратившие значение оригиналы.

Нередко принятые комиссией директивы вызывали у местного народа изумление; то были не самые достойные представители человеческой расы, а скорее случайное сборище неравных людей, связанных друг с другом разве что тончайшей ниточкой, когда-то протянутой к Луне, которая из далекой своей дали виделась каждой некогда сложившейся культуре по-разному. Так для доброй части управляющих то была соблазнительная дама, в то время как для меня – сообразно двум родным моим языкам – явление мужского рода; для маньчжуров – божественный заяц со ступой; а для иных сомнамбул и безумцев, если верить англосаксонской поговорке, – соблазном, склонявшим поселиться здесь навсегда. Последние выказывали странную тягу к одному кощунственному обычаю – перечислять в нескончаемых своих песнопениях всё, что погибло под разрушительным воздействием солнечного ветра; заклинательная эта практика длилась ночи напролет, и кое-кто – не только самые пропащие – за нее расплачивался, скоропостижно уходя из вечной жизни, если именно так угодно называть здешнее наше бытье. Неисторичность – лучшая из лунных добродетелей; на такой высоте нетерпимы даже к самым жалким проявлениям земной печали, а кто ей предавался, был не жилец; ведь у лунного архивариуса, с которым управляющему на Земле не сравниться, есть священное правило: служить в равной мере каждой вещи, душой ни к чему не привязываться (ради всеобщего же блага), тем более что ненасытное время отвращало свой волчий зуб только от малой части материи, до определенного срока позволяя ей сохраняться в первозданной форме.

Предписаниям комиссии, разумеется, не было конца, и вскоре неослабные усилия по сбережению фонда – включая установку неуничтожаемого блока памяти для всего, что уже поступило и что, возможно, еще поступит, – окончательно увлекли нас в сферы, далекие от реальности, к коим относилось и возвращение на Землю, которая, ни слухом ни духом не ведая о наших стараниях, невозмутимо вращалась перед нашими взорами точно стеклянный шарик под белым покровом облаков. С каждым разом от этого вида сердце мое щемило всё сильнее и сильнее, и не только у меня. Получив долгожданное повышение по службе, я, не встретив особых препятствий, перевел архив сначала на другую, не обращенную к планете сторону, и в конце концов – в недра Луны. И там, в беспросветных глубинах Озера Удовольствия, – внутренне надломленный неудачами предшественников и в равной мере ими же воодушевленный – я создал систему, блистательная суть которой заключалась в том, чтобы подвергать архивированию только ту материю, какая – прямо или косвенно – напоминала о Луне, – почин похвальный уже хотя бы ввиду того, что творения эти невольно воссоздавали историю эгоцентричной планеты, кружившей вокруг своей оси без остановки – подобно образам ночного бреда. Еще Аристотель высказал догадку о том, что сны и клоака нерасторжимо друг с другом связаны, и подобно тому, как лунные кратеры напитаны сокровенными мечтами нашей лунной братии, в кишечнике – месте, где пребывает душа и рождаются сновидения, – кишит разномастное племя примитивных и ненасытных бактерий.

Неописуемое чувство – сознавать, что делаешь благое дело, избавляя мир от артефактов, которые – в силу заложенной в них непростительной ошибки – не удостаивали Луну, родимое наше отечество, ни единым упоминанием – пусть даже извращенным, метафорическим, в духе романтиков и пришедших им на смену многочисленных подражателей. Всё, что в диком безумстве новых порядков удивительным образом сумело сохранить целостность и притом отвечало строгим требованиям моего отбора, всё находило место в Лунарии. В святая святых – вавилонский Канон затмений, написанные тушью розово-красные протуберанцы из альбома японских рисунков, странная – еще времен немого – кинокартина под названием «Первые люди на Луне», механические куранты с Селеной, верхом на позолоченном кентавре, оригинал трактата Галилея «Звездный вестник», в котором автор сравнивает форму лунного кратера с родной моей Богемией, а также несметные горы лунного камня, вновь вернувшегося к нам после многотрудных переговоров, в ходе которых по ключевым пунктам был достигнут прогресс да еще успешно пересмотрены условия возврата. Словом, всё вроде бы устроилось и шло превосходно, пока работало мое предписание – весьма, как я считал, прозорливое; однако потом упомянуть Луну стало недостаточно, нужны были внятные заявления, ведь даже в самых эффектных теориях издревле крылся один изъян: в Луне искали только Землю, ее недоразвитый образ, ущербного уродца-близнеца, чудом выжившего в незапамятной катастрофе, что привело в итоге к зарождению жизни: тогда совсем еще юная Земля столкнулась с безымянной планетой, и в результате мощного этого столкновения от нее откололся кусок, который, выйдя на собственную орбиту, стал ее спутником, – запоздалая, неудавшаяся копия, слепое зеркало, остывшая звезда.

Ах, почему не умерил я хоть малость безумное свое рвение! Во время очередной ревизии фонда между небесным диском из Небры и одним из первых рельефов лунных гор, изготовленным из воска супругой гофрата Витте, мне на глаза попался конволют селенографий, на которых я – к безмолвному ужасу – разглядел выведенную чужой рукой монограмму своего имени. Должно быть, так чувствовал себя Кеплер, когда лицом к лицу столкнулся во сне со своим демоном. Во мне также пробудились эмоции самые смешанные – а я-то думал, что оставил всё на Земле; рисунки, свидетельствовавшие скорее о прилежании, чем о таланте, вновь открыли моим глазам обожаемые горные формации, вблизи не производившие того ошеломительного потрясения, какое мне доводилось испытывать во время наблюдений издалека, которым были посвящены лучшие годы моей земной жизни. Из-под завесы забвения снова выступил тот благословенный час после полудня, даривший – благодаря отраженному от Земли вторичному свету – редкую возможность увидеть нынешнее свое поприще с неосвещенной стороны и графически его запечатлеть: ослепительный Аристарх, темные очертания Моря Влажности, черно-серый Гримальди, – упоенный нахлынувшими из безмятежной дремоты картинами прошлого, я вдруг ощутил давно угасший порыв, что когда-то завел меня в эти дали, в лабиринт из беспросветных пещер и запутанных, шероховатых трактов, где предмет безграничного моего восхищения – теперь это уже неопровержимо – сделался частью будничных хлопот, а лучезарное будущее растаяло и обернулось неприступным прошлым. Вокруг меня простиралось только настоящее, нежный цветок мгновения, но и оно норовило ускользнуть.

На пике своей деятельности я – наивно воображавший себя полноправным обладателем бесценных