По тем же причинам Буденный обращает внимание на показания Примакова: «Ему, Примакову, Троцким была поставлена более серьезная задача – поднять в Ленинграде вооруженное восстание, для чего он, Примаков, должен был строго законспирироваться от всех террористических групп, порвать свои связи со всеми троцкистами и правыми и тем самым завоевать авторитет и абсолютное доверие со стороны партии и армейского командования…

В связи с этим специальным заданием Троцкого Примаков обрабатывал 25-ю кавдивизию во главе с командиром дивизии Зыбиным. По его словам, Зыбин должен был встретить на границе Троцкого при овладении повстанцами Ленинградом. Для этой же цели подготавливали одну стрелковую дивизию и механизированный корпус. Какую именно стрелковую дивизию – я не помню, но по его выступлению можно установить» л. 56.

Из объемистой «Трагедии РККА» О. Ф. Сувенирова явствует, что заявление Примакова не осталось незамеченным: «Начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР И. М. Леплевский 11 июня 1937 года обращается к Ворошилову: «По показаниям арестованного участника антисоветского военного заговора Примакова В. М. командир 26-й кавдивизии Зыбин является участником этого заговора. Прошу Вашего согласия на арест Зыбина». Через два дня на этом меморандуме появляется резолюция: «Арестовать. КВ. 13/VI.37»«.

Этот случай Сувениров приводит, дабы проиллюстрировать свое утверждение: дескать, следственный аппарат НКВД мог добиться «нужных» лживых признаний от кого угодно. Но благодаря письму Буденного теперь известно: Примаков назвал фамилию С. П. Зыбина, выступая 11 июня 1937 г. с показаниями на процессе. А Леплевского как одного из присутствовавших в зале суда упоминает в своей записке командарм 1-го ранга Белов. Таким образом, если судить по совпадению дат показаний Примакова и записки Леплевского, именно 11 июня 1937 г. следователи НКВД впервые услышали о причастности к заговору Зыбина и запросили санкцию на расследование его дела.

Интересно, что Буденный оказывается точным даже в таких деталях, которые, казалось бы, не имеют большого значения. Так, Семен Михайлович пишет, что Зыбин служил в 25-й кавдивизии, а процитированный Сувенировым Леплевский – что в 26-й. 25-я кавдивизия была развернута в Киевском военном округе, а 25-я – в Ленинградском. Зыбин же был арестован по ленинградскому «расстрельному списку», поэтому прав все же Буденный, а не Сувениров или Леплевский.

Имя Троцкого, а не просто ссылки на безымянных «троцкистов», несколько раз встречается в письме Буденного. Первый, возможно, не единожды упоминался на процессе. Однако для маршала Буденного фигура Троцкого не представляла большого интереса; в прошлом наркомвоенмор, Троцкий сохранил влияние на некоторых военачальников и партийных руководителей, а те в свою очередь остались верны ему даже после высылки того за границу. Как отмечает Буденный, Троцкий был самой крупной политической фигурой среди всех участников заговора, названных на процессе.

* * *

Признание вины всеми подсудимыми, сходство их показаний между собой при различиях во второстепенных деталях – все это вынуждает нас кратко остановиться на версии, согласно которой «поведение обвиняемых в суде им было навязано следователями» с помощью методов физического насилия. Хотя подробное рассмотрение проблемы выходит за рамки комментария к публикуемому документу, будет в то же время несправедливо оставить вопрос совсем без внимания, поскольку и Буденный, и Белов отмечают странное поведение Эйдемана на процессе.

Вот как об этом написано у Буденного: «Эйдеман на суде ничего не мог сказать, а просто поднялся и сказал, что он, Эйдеман, ничего больше, кроме того, что он показал на предварительном следствии, показать не может и признает себя виновным… Эйдеман для произнесения заключительного слова еле поднялся на ноги, уперся обеими руками на впереди стоящие перила и начал свою речь…» л. 55–56.

Белов высказался еще более кратко: «Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом».

Психофизиологическое состояние Эйдемана во время процесса было явно ненормальным. Но ни Буденный, ни Белов не связывают странности его поведения с применением пыток или иных незаконных методов ведения следствия. В их письмах нет даже намека на что-либо подобное; наоборот, Белов, к примеру, упоминая, что Фельдман за несколько недель заключения сильно потерял в весе, нашел уместным отметить, как «Блюхер даже спрашивал у т. Леплевского, какой у него рецепт питания для арестованных, и нельзя ли этим рецептом воспользоваться ему?» Солдафонский юмор такого сорта был бы вряд ли уместен, если бы Белов действительно считал, что кто-то из подсудимых подвергался пыткам.

Белов и Буденный почти одинаково пишут об Эйдемане, и следы такого его состояния не могли не найти отражения в стенограмме процесса. Тем не менее ни одна из реабилитационных справок не придает сколько-нибудь серьезного значения имеющимся в этих источниках свидетельствам. Зато в качестве доказательств применения незаконных методов ведения следствия там приводятся слухи, пересказанные бывшими сотрудниками НКВД спустя 20 лет после событий. Причем главный из свидетелей истязаний Эйдемана Я. Л. Карпейский поведал, что он только подозревает конкретных лиц в применении «угроз или даже физических мер воздействия», хотя, как явствует из процитированных справками фрагментов, самому ему при таких действиях присутствовать ни разу не доводилось…

Вообще, расследование случаев отступления следственных органов от процессуальных норм принадлежит к очень сложной категории дел, где необходима особая щепетильность. Увы, реабилитационное «Определение», а тем более справки ЦК КПСС далеки от такой строгости: причины, повлекшие за собой психофизиологические сдвиги у Эйдемана, ни в одном (!) из реабилитационных документов не рассматриваются. Между тем часто случается, что сам по себе факт ареста или пребывание подозреваемого в следственном изоляторе способны привести к нервному срыву и при отсутствии какого-либо физического воздействия. Пример Н. И. Бухарина достаточно красноречив: припадки галлюцинаторного бреда и временные потери зрения, случавшиеся у него в период заключения, следует связывать исключительно с нервным перенапряжением самого подследственного, но никак не с применением пыток.

Со ссылкой на бывшего работника «органов» Роберт Тэрстон о подготовке ареста Эйдемана сообщает: «Хотя он (Эйдеман. – Г.Ф., В.Б. ) находился под подозрением, против него не существовало никаких «компрометирующих материалов». Но в НКВД знали о его дружбе с командармом 2-го ранга А. И. Корком, причастность которого была выражена более явно. Агент, чей голос очень напоминал голос Корка, позвонил Эйдеману и, пародируя его друга, «предупредил», что в любой момент тот может подвергнуться аресту. НКВД следил за реакцией Эйдемана, и «энкавэдэшникам», которые участвовали или слышали про случай с Эйдеманом, становилось понятно, что командарм вел себя как виновное лицо; ему, казалось, было точно известно, о чем именно говорил спародировавший Корка человек и почему».

Судя по всему, перед нами один из слухов, интересный лишь тем, что, ничего не доказывая, он дает наглядное представление о некоторых «уловках» из арсенала следственного аппарата НКВД, к которым «органы» прибегали без обращения к методам физического насилия.