— Я клала тебя спать в саду под ясенем, — сообщила Уинифред.

— В голубом вязаном пальто и шапочке, — подтвердила Стефани. — Пальто с большими перламутровыми пуговицами.

— Ну, тогда, значит, это были ветви дерева, — определил Маркус. — Просто я фокусироваться не умел.

— Как же я любила этот ясень, — сказала Стефани.

Все трое вспомнили, но промолчали о том, что Билл несколько выходных кряду посвятил яростному сражению с ясенем, который необходимо во что бы то ни стало срубить: в их маленьком городском садике — мол, не помещичий сад! — не место этому дикому дереву, лесному дереву, стремительно растущему дереву.

Маркус и Уинифред ушли вместе. Оказавшись за дверью больницы, они какое-то время молча постояли, бок о бок. Уинифред настолько привыкла молчальничать, что никакое слово не шло ей на ум, которым можно удержать сына рядом или уж отпустить его на волю.

— Итак, — сказала она в конце концов.

— Итак… — эхом отозвался Маркус.

— Маркус…

Он посмотрел на неё в упор, мягко, беззащитно. Что-то в нём изменилось. Она поняла что́ — он беспокоится о ней — довольно бесполезно и беспомощно, потому что боится.

— У тебя есть какие-нибудь планы… что ты собираешься делать дальше, Маркус?

— Мне надо подумать, я должен подумать. Я знаю — надо что-то делать.

Она чуть было не крикнула — возвращайся уже домой!

— Может быть, мне вернуться домой? — спросил Маркус.

— Просто начни жить сначала, — сказала она, и тут же засомневалась, и забоялась сказанного.

Не сдержись она, позови его обратно, он бы, глядишь, сразу и вернулся, вполне охотно, ведь он не счастлив в другом доме, ему страшно. Но она опасалась — причинить ему вред, спугнуть его, сделать что-нибудь не так.

— А что говорит доктор Ройс?

— Говорит, мне нужно найти себе какое-то занятие. Например, устроиться работать в больничную библиотеку. Возить тележки с книгами.

— А что, неплохая вроде задумка, — пробуя подстроиться, не слишком уверенно сказала Уинифред.

— Не знаю, мне не нравятся больницы. И подобная работа невероятно скучная.

— Маркус, я не уверена, но…

— Мы ещё увидимся. Здесь увидимся. — Он отодвинулся и зашагал прочь.

Она не позвала вслед — погоди, постой…

Дэниел привёз свою мать взглянуть на сына. В её толстых лапах малыш совершил очередное превращение: перестал быть Дэниелом нынешним и сделался Дэниелом младенчества — беспомощным, неоформившимся, несытым. Стефани чувствовала слабость, послеродовую тревогу и уныние. Если визит Поттеров внушил ей подозрение, что Уильям — лишь очередное звено в сложной и, возможно, дефектной генетической цепи, то миссис Ортон, притиснувшая малыша к лиловой подушке своей груди, заставила на краткое время почувствовать, что Уильям — не только в настоящем, но и в недавнем прошлом — не совсем плоть от её плоти. Миссис Ортон, осыпая младенца поцелуями, издавала странные звуки, не то сосущие, не то чавкающие. Головка его болталась, ничем и никем не поддержанная. Горяченький и беспомощный, он исчезал в её пухлом, дряблом теле.

— Мама, мне кажется, ему не очень так удобно, — сказал Дэниел.

— Чушь какая. Да он довольнёхонек. Ах ты, мой чижик…

У Стефани слёзы навернулись на глаза.

Беря его на руки, под конец этих больничных дней, когда он странствовал по стольким рукам, она со всей обострившейся чувствительностью слышала перемены его запаха, на ощупь или даже на вкус он тоже всякий раз делался другим. Дитя должно узнаваться именно по запаху; вспомним потерявшихся ягнят, как жалобно они блеют со стылого йоркширского холма в феврале на все стороны света, и вот являются за ними как будто бы «глупые» овцы, прибегают трусцой в своих свалявшихся шубах и тычут по очереди твёрдым костлявым носом в чёрные шкурки ягнят, кого-то отпихнут прочь, а своего найдут и приветят. Ягнёнок зароется рыльцем в материнскую шубу. Представьте теперь человеческого дитёныша, мытого, но не замытого, — как по-особенному пахнет — солодовым бисквитом — его мягкая макушка.

После дня посещений и больничного обихода тепло Уильяма становилось другим, неправильным; даже пот его был по́том других людей, влажно застрявшим в складках захватанных пелёнок. Весь он делался не живчиком, с которым можно делать потягушечки, а резинистым неподатливым пупсом. Запах его заволакивался запахами других людей, сладким ландышем чьих-то духов, чьим-то сигаретным дымом. В один прекрасный день на маленькой площадке его лобика обнаружился липкий поцелуй вишнёвой помадой… Положив его на кровать, она сворачивала ловкий треугольник подгузника из белой муслиновой пелёнки и плакала, плакала беззвучно, горячий поток слёз так и струился по скользким щекам. Вот ведь обыдёнщина. Она тщательно отряхивала от посторонних частиц и запахов его распашонку. И брала его на руки. Он издавал негромкие и какие-то довольные (то есть никого не зовя, ни на что не жалуясь) звуки. Она видела его сквозь пелену слёз, в радужной дымке от лампы над изголовьем кровати, и успокаивалась. Дэниел принёс весенние цветы — голландские ирисы, бледно-лилово-голубые, с жёлтой полоской, и золотистые нарциссы сорта «король альфред». Медсёстры их унесут, просто ещё не успели. Их мягкий дух, настоящий, воздушно-земляной, просачивается сквозь запахи дезинфицирующей жидкости и искусственного ландыша. Их стебли — жёсткие бледно-зелёные трубочки, их листья неуклюже-остро взмётываются из вазы.

Младенец открыл глаза, повертел головой из стороны в сторону и увидел свет. Свет предстал ему как бы сквозь воду (или, можно сказать, самый воздух для него был полупрозрачной, густой жидкостью). Широкая просека света захватила и удерживала медленный младенческий взор, но она была не сплошная, а вся прослоистая, в нежных повторяющихся перебивах бледно-лилового цвета (от ирисов) и жёлтого хрома (от нарциссов). Ребёнок же находился внутри своей маленькой сферы, так что свет, ясный, жёлто-золотой, ему виделся как ближний её свод или даже как арка. Между глазом его и этой аркой лежала — а ему казалось, беспрестанно текла — полоса многоцветных прожилистых вспышек, золотое на лиловом, лиловое на золотом.

Озираясь внутри своего лучистого облака, младенец различил два бледно-ярких пятна, которые меняли форму, а за ними маячило третье. Первое склонилось к нему, более крупное, мягкое, по цвету более кремовое, с уже знакомым теплом, бледным неизменным теплом материнского лица, вторым же, более тонким и ярким (жёлтыми волосами), оно было окружено, как мерцанием. По-над этими подвижными живыми кругами, дугами маячил третий, куда более бледный, нимб, ореол, создаваемый светом настенной лампы для чтения. Все эти формы переменялись и одновременно постоянствовали в кругозоре младенца. Они были омыты новизною; впрочем, он был слишком ещё мал, чтобы этому восхищённо удивиться, слишком только ещё учился измеривать радость.

Свет, преобразованный слёзками и туманной материей его глаза, был тёплый, с рассеянным в нём мягким светом нарциссов и ирисов, хоть я и не могу поручиться, что ребёнок умел каким-либо образом синестетически ассоциировать тепло и свет, из которых первое было необходимостью, а второй — радостной новостью. Текучие корпускулы световых волн для него окрашены были прожильчато в цвета ирисов и нарциссов — розово-лиловый, сиреневый, кобальтовый, цитронный, жонкилевый, сульфурный, жёлтый хром, — хотя, конечно, он не умел ни назвать, ни чётко различить этих подразделений света, точно так же как не разумел ни гребешка пестика у ириса, ни бахромчатой коронки у нарцисса.