Одной из черт, присущих государственным деятелям и законодателям эпохи Мэйдзи, было то, что они придавали мало значения местным обычаям крестьян и простолюдинов по сравнению с традициями старинных аристократического и военного сословий. Так, что касается права наследования, то законодательство того времени, беря пример с европейского, передавало его старшему сыну. Это перекликалось с аналогичным конфуцианским обычаем, существовавшим среди военного сословия в прежние времена.

Общепринятый обычай настаивал на передаче дома сыну и его супруге после того, как хозяину исполнится шестьдесят лет, что позволяло избежать споров между наследниками. Об этой передаче сообщалось супруге законного наследника (она получала миску с рисом как знак власти), и ей также передавалась часть наследства, равная доле мужа. Новые же законы устанавливали, что передача имущества может быть осуществлена только после смерти и только старшему сыну в семье, что привело к потере власти его супругой и ограничило ее владения кухней. Но этот закон соблюдался лишь в городе. Старые обычаи все еще были в силе, и закон формально не упразднял их; они не могли быть запрещены, пока не давали повода для возникновения разногласий, которые могли быть решены только в зале суда. На самом деле это положение о первородстве могло равным образом применяться в случае, если семья усыновляла ребенка после кончины старшего сына или если среди наследников покойного оставались только дочери. Согласно закону 1875 года прежнего Гражданского кодекса, человек мог называться главой семьи и наследовать имущество умершего, если он являлся: 1) прямым родственником покойного, имеющим наиболее близкую степень родства при условии, что оно законно, либо если он был рожден от сожительницы; 2) сыном или внуком покойного (поскольку мужчинам отдавалось первенство в праве наследия); 3) среди потомков мужского или женского пола предпочтение отдавалось старшему или старшей, законному сыну перед сыном, рожденным от сожительницы. Новый Гражданский кодекс, принятый в 1890 году, почти все случаи трактовал в пользу законных потомков (женского или мужского пола) перед усыновленными, но все еще оказывал предпочтение сыну перед дочерью.

Обычай требовал, чтобы человек, не имеющий сыновей, усыновил зятя, который мог наследовать титул главы дома и принимал его имя. Но гораздо чаще случалось так, что усыновление семьей ребенка не имело целью обеспечивать преемственность потомства мужского пола (обычно оно уже было обеспечено), а должно было просто укрепить семью. В некоторых провинциях мальчики из бедных семей почти автоматически усыновлялись богатыми семьями и воспитывались надлежащим образом как собственные дети. Обычно эти приемные дети не имели права наследования титула или состояния той семьи, в которой воспитывались. Среди военного сословия мальчика из чужой семьи иногда принимали в свою, чтобы он мог встать во главе рода или семьи, если законный наследник был еще слишком молод и не мог достойно выполнять свои обязанности. Премный сын заменял законного наследника до тех пор, пока тому не исполнялось двадцать шесть лет. Тогда он уступал ему место, а сам получал земли и что-то вроде пенсии, выплачиваемой рисом.

Как правило, наследник должен был быть женат, чтобы лучше справляться со своими обязанностями главы семьи. Но новые законы не поддержали эту традицию, и правом наследования обладал как женатый мужчина, так и холостяк, бывший законным или приемным сыном.

Между тем во многих провинциях новые законы о передаче наследства и усыновлении игнорировались очень долго. Местный обычай, не имея юридической силы, продолжал соблюдаться, как и в старые времена. И только в городах, где условия жизни полностью изменились, новые распоряжения были приняты всеми жителями.

Одной из первых забот правительства в эпоху Мэйдзи стали распространение грамотности и создание школ. Но польза образования еще не была ясна населению, в особенности жителям деревень. Чтобы пробудить в людях желание учиться, император Муцухито выпустил рескрипт, ставший впоследствии знаменитым:

«Знание необходимо для каждого человека, для его умственного и физического совершенствования, для улучшения условий жизни; невежество же — причина всех несчастий, поражающих общество. Хотя школы существуют уже несколько лет, народ все еще противится необходимости учиться, ошибочно полагая, будто образование является привилегией высших классов. Ни крестьяне, ни ремесленники, ни торговцы до сих пор не посылают в школы своих сыновей, не говоря уже о дочерях. Наш замысел таков: не ограничиваться обучением нескольких избранных, но распространять образование так, чтобы не осталось ни одной деревни, где была бы неграмотная семья, и ни одной семьи, член которой был бы неграмотным. Отныне знание не должно принадлежать только высшим классам, оно — общее наследие, равную часть которого получат аристократ и самурай, крестьянин и ремесленник, мужчина и женщина…»

Этот императорский приказ послужил сигналом к общественному подъему и ко всеобщему посещению школ, когда все — старые и молодые — стремились выполнить волю своего императора и получить образование. В последующие годы желание учиться возросло, что стало толчком к строительству школ даже в самых незначительных деревушках. Все, кто едва умел читать и писать, считали своим долгом стать преподавателями и научить остальных тому немногому, что знали сами. К концу эпохи Мэйдзи почти все население Японии получило школьное образование: в отчете Министерства народного образования за 1906–1907 годы сообщается о том, что в Японии того времени насчитывалось двадцать семь тысяч двести шестьдесят девять начальных школ и что уровень посещаемости достигал 98 процентов среди мальчиков и 95 процентов среди девочек.

Вначале появление школ в деревнях вызвало жесткое сопротивление, так как было сопряжено со значительными тратами общинных денег и, кроме того, само обучение было платным. Каждый ученик был обязан заплатить около пятидесяти сэн (один со риса, вмещавший примерно 1,8 литра, стоил десять сэн). Сначала государство решило разделить всю территорию страны на девять университетских округов, каждый из которых, в свою очередь, делился на тридцать три района и в каждом из которых был свой колледж. Район же делился на двести десять деревень, имеющих начальную школу. Это означало, что на одну школу приходилось шестьсот человек, а на население в тридцать три миллиона жителей — восемь университетов, двести пятьдесят шесть колледжей и пятьдесят три тысячи семьсот шестьдесят начальных школ. Новая система начала работать практически сразу же и использовалась до 1875 года. Спустя три года после обнародования рескрипта об образовании число начальных школ перевалило за тридцать четыре тысячи. Трудности, с которыми сталкивались деревенские общины, были связаны прежде всего с отсутствием помещений под школы и нехваткой специалистов. Поэтому в ожидании подходящих зданий школы размещали в буддийских храмах и везде, где только можно, расставляли столы и стулья, которые ученики, не привыкшие сидеть на западный манер, часто игнорировали, усаживаясь на корточки и оставляя обувь на пороге.

«Школа представляла собой маленький дом с соломенной крышей, который стоял посреди рисового поля. Она ничем не отличалась от прежних храмовых школ феодальной эпохи. Но у нас, помимо прежних каменных стержней для письма, были и грифельные доски. Летом мы собирались в школе еще затемно и занимались при свечах — это называлось «утренней каллиграфией». Зимой же, поскольку в школе не было отопления, каждый из нас приносил с собой маленькую жаровню, топившуюся древесным углем, и до следующих каникул она была непременным предметом интерьера…» На самом деле школа часто помещалась в обычном крестьянском доме, так что один класс не отделялся от другого, а столовая от спальни. Все это находилось в одной большой комнате. «Наш «класс» отличался тем, что циновки в нем были чище, чем в других частях помещения, а вот в «столовой» они были особенно грязны. Что касается «дортуара» (спальни), то спали мы вповалку, где придется, на любом клочке пространства, свободном от столов… Услышав крик «В класс!», мы вскакивали с места, где отдыхали в темных углах комнаты, и рассаживались в большой круг — это и была наша «классная комната»». Между тем потребность в зданиях, специально распланированных под школу, стала нарастать, и вскоре началось их строительство. Современными школами, не отличавшимися от столичных, в деревнях очень гордились. Вопреки японской традиции оставлять естественный цвет дерева, стены выкрашивали в белый, чтобы сельская школа сильнее походила на токийские, которые своей расцветкой отличались от остальных домов. В маленьких городках и в деревнях школа стала символом европеизации: она была задумана на западный манер, выглядела соответственно, и в ней находились столы и стулья — предмет мебели, совершенно нехарактерный для японского дома. После того как исчезли нерешительность и колебание, присущие началу всякого дела, от школ стали ждать многого, ведь в глазах большинства они олицетворяли все блага Запада. В 1890 году к обязательной в каждой деревне начальной школе добавилась высшая, готовившая детей к поступлению в колледж Уровень посещаемости неуклонно рос, и крестьяне сожалели о том, что в прошлом предпочитали посылать детей не в школу, а на полевые работы. В городах, так же как и в деревнях, обычай требовал, чтобы детей после семи лет начинали приучать к работе. Это должно было дать им необходимые навыки работы в поле, приучить их к ремеслу или торговле, в зависимости от того, чем занимались родители. Поэтому сыновей и дочерей в школу посылали неохотно, хотя постепенно и стали признавать пользу образования.